С чего начинается её история, Синица толком не знает и сама. Она помнит какие-то обрывки, тусклые и неразборчивые, словно силуэты в густом утреннем городском тумане, пропахшем сыростью, дымом и отбросами. Трясущаяся повозка, о занозистые доски которой она больно стучится на каждой яме. Казавшийся тогда таким большим, но, наверное, на самом деле крошечный дом из тёмных брёвен, запах которых всё ещё отдавал лесной смолой.
Зимний холод, от которого не спасало ни лоскутное одеяло, покрытое сальными пятнами и крошечными дырочками от угольков, ни слабое, еле-еле кусающее поленья пламя очага. Чьи-то лица, голоса... Ни слов, ни черт теперь не разобрать, их вымыло время, как вода вымывает все углы у камня до голыша. Мелодия, напеваемая какой-то женщиной... А потом... Потом была грязь, скользкие камни мостовых, тёмные переулки, безучастные лица, и теперь ещё сильнее ощущавшийся, пробиравший до костей, сводивший всё тело в один клубок, холод, вместе со своим добрым приятелем голодом, скручивавшим живот так, словно на желудке затягивали шипастый собачий ошейник, надетый наоборот. Дождь, от которого приходилось прятаться где придётся, чтобы не натирала до крови простая одежда... Жарившее кожу солнце... Набивавшаяся в нос уличная пыль... Боль жёсткой хватки широкой волосатой ладони на запястье, но боль в пустом животе сильнее, поэтому придётся попробовать снова и на этот раз не попасться...
Всё это сливается воедино, год за годом, поэтому Синица даже не знает, сколько лет она провела вот так, живя в подворотнях, впроголодь, добывая крохи. Однако один осенний день она помнит. Солнце уже спряталось за зубчатую стену крыш, оставляя город в тени. Вот-вот должен был выпасть снег -- мерзкая морось сменилась на крошечные льдинки, еле-еле таявшие на бледной коже. Она сидела, завернувшись в серое тряпье, вонявшее плесенью, вжавшись спиной в стену, за которой топила печь. Изнутри раздавались голоса, смех, ругань... и песни. Простые и нескладные, они выкрикивались хором низких пьяных голосов. Стены таверны приглушали их так, что, казалось, они доносились откуда-то издалека, из другого, недоступного ей мира, к которому, при всей его грубости и неотёсанности, так хотелось всё же стать ближе, ведь всё лучше, чем сидеть здесь, в сырости и холоде, одной. Хотя бы как-то ближе... Хотя бы притвориться... Её голос, как всегда, был хриплым от кашля, а горло драло, будто она наелась кирпича, поэтому она смогла выдавить из себя только еле слышное мычание, подпевая им гулу жизни. Хочется верить,
что даже тогда он мог пленить слух, но, если не льстить себе, скорее всего, звучало это совершенно жалко. Тем не менее, вышедший из таверны молодой мужчина заметил её, обычно такую же невидимую, как пробегавшие под ногами крысы. Если бы она могла, она бы тут же сбежала -- хотя она и держалась поодаль от остальных беспризорников (а точнее, те её держали поодаль, как раз на расстоянии броска камня), она прекрасно знала, что ни к чему хорошему подобные встречи не приводят.
Однако, к ей счастью, в этот раз всё сложилось иначе. Незнакомец, как оказалось потом, был выходцем местного колледжа бардов, как раз заработавший себе на ещё один день безбедного существования и потому в особенно хорошем настроении. Оно, конечно, не было вечным, да и вообще был он не ангелом, но тогда, в тот холодный осенний вечер, она бы поверила, что к ней спустился один из тех богов, ради милости которых она выпрашивала у прохожих медяки. Задержался он в Лаудуотере после этого ненадолго, но его внимания хватило на то, чтобы она стала этакой забавной зверушкой в стенах колледжа, вроде бродячей кошки, которую подкармливали сердобольные, позволяли спать под лестницей безразличные и гоняли блюстители чистоты. Конечно, никаких занятий посещать она не могла, но кто же заметит пару жадных до нового глаз и ушей в щели ступенчатого пола лектория? Практиковаться, правда, приходилось снаружи (к счастью, пропажи одного инструмента никто никогда не замечал), но зато вскоре она получила свои первые медяки, а потом и -- о чудо -- самые настоящие серебряки!
С этого момента её жизнь, пусть её и сложно было всё ещё назвать безбедной, по крайней мере избавила её от постоянного чувства голода, холода и страха -- теперь она вспоминала о них лишь просыпаясь по ночам в кровати очередного постоялого двора. Хотя она так и не получила официального обучения, накопленные за несколько месяцев деньги убедили преподавателей не обращать внимания на тренировавшуюся с остальными в музыке и магии (к которой у неё, наверняка из-за до сих пор приносившей только проблемы эльфийской крови тоже оказался талант) незнакомку, ну а от них она научилась ещё кое-каким трюкам. Несколько лет -- и из нескладной побирушки она стала нескладным бардом... Ну, по крайней мере, она могла им успешно притворяться.
Постоянные выступления в тавернах и на площадях сблизили её с тем, кого обычно называют "простолюдинами", хотя совсем недавно даже они могли смотреть на неё свысока. Она не забыла свои, если уместно было так выразиться,
корни, но теперь начала понимать и тех, кто имел при себе деньги, но честно зарабатывал их своим собственным трудом. Оказалось, что пусть они обычно и не мучились от голода, граница между простым жителем Лаудуотера и бездомным бедняком была настолько же тонкой, как одно случайно испорченное платье, настолько же хрупкой, как одна разбитая ваза. Синица слишком хорошо знала эту жизнь, чтобы позволить кому-то ещё быть обречённым на неё. Это было даже не так уж сложно -- чем наглее и омерзительней в обращении с "челядью" была богатая шишка, тем, обычно, глупее и ниже себя они считали всех остальных, в том числе и полукровку, развлекавшую их песнями,
музыкой, фокусами, трюками, и, её коронным номером -- гаданием на картах. Так уж вышло, что самым подлым из них судьба всё время обещала стать немного беднее, как раз на оставленный без внимания во время захватывающего представления кошель, отправлявшийся каким-то загадочным образом к тем, кто больше всех пострадал от его бывшего владельца. Конечно, это было рискованно, и пару раз уйти без синяков и разбитого излишне бдительной охраной лица ей не удавалось, но до сих пор ей везло и худшего получалось избегать.
До сих пор.