| |
|
|
Никодим, снова, было, приникший к влаге, от слов Петра поперхнулся. Но мех протянул - со свободными руками за богохульство легче уши драть.
Так они вдвоём и перхали.
|
|
31 |
|
|
|
|
Ешуа, на сие глядючи, вздохнул тяжко (не поперхнулся), длань к лику прижал и ждал, пока они проперхаются. А когда проперхались, и сам заговорил.
- Тебе, Никодим, была бы прямая дорога в чистилище, за чревоугодие и гордыню. Ещё за идолопоклонство, ибо мыслил в сердце своём, что языческие боги могут сделать то, что Единому будто бы не под силу. Но душа у тебя добрая, а разум незатейлив - и вправду ты думал, что, попирая пузом сарацин да язычников, можно принести страждущим спасение.
Взохнул ещё.
- Но, если кто принимал перед смертью причастие от моего Отца, то чертям его сдавать после этого никак невозможно.
Видя непонимающий взгляд Никодима, который, правду говоря, не очень помнил, когда причащался святых таинств, Ешуа вопросил:
- Кукурузку от Енота на трибунах ел?
|
|
32 |
|
|
|
|
Чем дольше монах слушал, чем больше слышал, тем сильнее ошалевал.
Сомнения в мессианской природе незнакомца вскоре были спрятались под его уверенностью. Остались лишь вопросы: как чистилище? Меня? За что? Причастие? Кукурузка? Енот???
На последней фразе Никодим необычно сморщился, выдохнул со свистом, закатил глаза и грохнулся в обморок. Негроенот в богах-отцах - чересчур.
|
|
33 |
|
|
|
|
- Вот! - победно воскликнул Петруша, глядя на во второй уже раз поверженного монаха. - Я говорил, эти гои ни на что не годятся! Только жрать горазды!
|
|
34 |
|
|
|
|
- Давай-ка, Петр, его на ослика навьючим. Пора из этого места уходить, пока ещё кого из Службы на огонёк не принесло.
Засим Спаситель и Петр, пыхтя и перхая, с немалым трудом погрузили повергнутого в когнитивный диссонанс Никодима на ишака и удалились в прохладное нутро фаллической башни. Дальнейшая их история покрыта тьмою и мраком, который может рассеять разве что рассказ одного из участников. Но Нацрат о таких вещах предпочитает умалчивать, дабы его слова кто-то не исказил и не сделал из них очередную святую книгу, Петрушка же предпочитает рассказывать в стихах, от которых простых смертных мутит уже ко второй строфе.
|
|
35 |
|
|
|
|
Никодим, говорят, вернулся потом в свой мир и успешно после сего воевал сарацин, побивая их утренней звездою и брюхом.
Положенные ритуалы соблюдал, но беседовать о божественной воле, провидении и прочем - отныне избегал. Идея принести себя в жертву ради грехов человечества тоже ему как-то разонравилась, что ли. Также злословили, что стал более терпим, чем следует, к ереси.
Зато вот славянских язычников он отчего-то невзлюбил особенно, даже, говорят, затевал против них крестовый поход устроить - но, будучи в Ватиканской политике неискушён, плюнул и лично отправился в дикие земли славян нести слово Божие и ломать идолов Перуна, Стрибога и Ярилы. Особливо не любил, когда срамным удам поклонялись. Не одного славянского витязя-язычника сгубил, но вот с Ратибором боле не разу не встретился.
Как ни странно, прожив долгую жизнь воина, остался невредим, вернулся тихо доживать в свой монастырь, где последние годы был настоятелем. Держал в монастыре десяток ручных енотов, под старость беседовал с ними о чём-то подолгу, но об этом уж братья с чужими не говорили - мало ли, какие у человека в возрасте странности. Помер, говорят, с улыбкой на устах, ну а что дальше с ним было - каждый волен сам представить.
|
|
36 |
|