Night Black Heart | ходы игроков | Aflame

Be sober, be vigilant; because the Adversary walketh about as a roaring lion, seeking whom he may devour.

- 1 Peter 5:8

С одной стороны Уолвич окружён кукурузными полями. Ты не любишь кукурузу. И тебе не нравится запах. Слишком... Слишком сочный и живой. Однажды ты чего-то испугалась там в детстве. Наверно, собака или кто-то из детей решил пошутить. Ты не помнишь всего случая: пытаешься посмотреть на образ, а он всегда оказывается на границе зрения. Детские вещи. Вздохнула, играя прутиком. А с другой стороны Уолвича – лес. Светлый, просторный. Любила гулять здесь ребёнком. Идёшь по нему сейчас. Вот знакомый валун. А вот играет на листьях солнечный зайчик. Твоя бабушка говорила: «Солнечная тень». Тень – как странно выражались раньше люди. Ты стоишь у развилки. По левую руку тропа, что выведет тебя на берег реки. По правую – тропа, что приведёт к счастью. Ты не была в той части леса.

Лизетта неспешно прогуливалась по лесной тропинке. Проводя свободное время за окраиной Уолвича, она неизменно выбирала именно этот путь — здесь, посреди старого леса, она всегда чувствовала себя необычайно раздольно. Правда, и у этого чувства была своя тайная обратная сторона — Лиззи попросту не любила тот, другой путь. Раскинувшееся по ту сторону Уолвича шелестящее кукурузное поле с самого детства вызывало у нее необъяснимую тревогу. Глупости, казалось бы. Она и сама не могла вспомнить, отчего так, — просто обходила его стороной, не стремясь лишний раз переживать это неуютное ощущение.

Лес же всегда встречал ее радушно. Мягко шелестел под ногами палыми листьями, увлекал птичьими переливами высоко в ветвях, отвечал глухими щелчками, когда Лиззи неосторожно касалась вековых стволов своим прутиком, шумел, поскрипывал — но не пугал. Он был похож на доброго старика, смотрящего на молодую и безалаберную девчушку не с порицанием, а с затаенной теплотой. И он отчего-то всегда был разный. Лизетта знала здесь каждый куст, и тем не менее всегда натыкалась на что-то новое.
Вот и сейчас она едва не поддела носком туфельки небольшой муравейник. Всего пару дней назад здесь и намека на него не было, а теперь работа кипела вовсю, и маленькие черные точки сновали по холмику из листьев и хвои так часто, что рябило в глазах. Лиззи приблизила к муравейнику прутик, но опустить не решилась. Пускай копошатся, суетятся и снуют по своим делам. А у нее есть свои.
Лизетта вздохнула. Вышло мечтательно, а вовсе не грустно. Покидать любимое место ей, конечно, не хотелось, но, думая о том, какое событие ее ждет, она буквально сгорала от нетерпения и всей душой желала его приблизить.
Не выпуская из рук прутик, она подобрала подол и понеслась прочь из леса.

Лиззи добежала до знакомой развилки так быстро, словно это имело какое-то важное значение, как если бы они помчались с Говардом наперегонки. От быстрого бега сердце ее расходилось, а щеки окрасились румянцем, и сама она все не могла надышаться. Она скосила глаза на выбившуюся из прически и дрожащую от легкого ветра прямо перед лицом прядку волос. Лиззи убрала ее за ухо с совершенно осуждающим видом, будто это могло произвести какое-то впечатление на ее собственные непослушные волосы.
Передохнув и еще капельку побездельничав, она наконец приняла решение.
Лизетта отправилась к часовне. Не торопясь и отвлекаясь по дороге на все подряд — могла себе это позволить, ведь в запасе было еще столько времени! Но если рассудить здраво — а разве можно иначе в ее-то возрасте? — она уже и нагулялась, и намечталась, так что пора было подумать о самом важном. И тем не менее, поворачивая к часовне, она испытывала странное щемящее чувство, будто упускает свои последние беззаботные часы, будто сегодня на закате для них с Говардом все навсегда должно измениться, хотя и знала, разумеется, что это совсем не так.

Нагретая солнцем кора дубов. Шум крон. Сухость воздуха. Запах леса. Но что-то здесь по-другому. Тропа разворачивается под твоими ногами, как сброшенный котом со стула клубок.

Родители не приняли ее сбивчивого, стыдливого признания. Их можно было понять. Можно было — если бы она хотела. И как так вышло, что они даже не попытались понять ее? Отец высказался крепко, у нее коленки задрожали. Матушка не захотела даже слышать о ее чувствах, отказалась наотрез, нервно вскинув руку, будто отгораживаясь от ее слов. И конечно, они не дали ей своего благословения. А еще строго-настрого запретили видеться с Говардом.
Это нехорошо. Нехорошо сейчас венчаться вопреки слову родителей. Но поступать вопреки своему сердцу — еще хуже.
Дурные, дурные мысли. Лиззи отмахнулась от них прутиком.
С Говардом ее ждет счастье! Так она и заявит завтра отцу и матери, и им придется смириться. В конце концов, ведь именно счастья они желают ей, разве нет? Они ругаются потому лишь, что совсем его не знают, — но если бы только они познакомились с Говардом получше, если бы только послушали! Ах, если бы они посмотрели на нее, кротко жавшуюся к груди своего избранника всякий раз, как ночь замирала вокруг них, обволакивая покоем, паром согретой за день земли и стрекотом мошкары. В такие блаженные моменты единения она не думала ни о родительском гневе, ни даже о кукурузном поле, обычно пугающем ее своим таинственным гнетущим молчанием.
А вот сами они не всегда хранили молчание. Лиззи готова была говорить о всяческих глупостях, торопливо — то и дело сбиваясь, потому что и не думала вдыхать, не закончив фразу, — непременно вызывая этим улыбку Говарда. Но разумеется, что его самого было слушать куда интереснее. Просто слушать, не вникая особенно в подоплеку его историй, подчас странных и многомудрых, как ей казалось. Лиззи знала о нем достаточно, чтобы верить.
Он из знатной, уважаемой семьи. Для ее родителей это значило только беспокойство, если не сказать хуже. Для нее — надежду. Нет, Лиззи вовсе не стремилась ко всем этим вещам, на которых держатся подобные фамилии. Нет, конечно же нет. Но вместе с тем — забери он ее, увези из родительского дома куда подальше, то это было бы… здорово? Ох, было бы здорово.
Кровь приливала к щекам от этих мыслей, будто бы Лиззи признавалась в них прямо сейчас перед лицом и святого отца, и любимого. Жарко становилось и где-то в груди, а дыхание будто вновь перехватило, стоило ей заприметить часовню.
Сомнения. Сомнения еще вились и крутились где-то на самом краешке сознания, кусались и резались, просили обдумать их, взвесить. Но куда там — Лизетта была слишком взволнована и увлечена, чтобы придавать им заслуженное внимание. И она только ускорила шаг.

Часовня. Шестиугольник из серого камня. Высокие узкие витражи. Сцена жатвы: крестьянин с серпом смотрит на колос, наклонив голову на бок, рядом пёс вскинул голову к небу. Всё полно синего и золотого. Сцена посева: сеятели идут, широко отставив одну руку. Семена похожи на маленьких существ. Сцена обмолота: только блеск солнца, ничего не разобрать - это витраж боковой к тебе стены. Крыша - бурая черепица. Обновлена кое-где. Двери открыты. Видишь отсюда часть внутреннего убранства. Солнечный луч выхватывает висящую в воздухе сонно пыль.

Лиззи рассматривала витражи, склонив голову набок, равно как сложенный из кусочков стекла крестьянин смотрел на золотой колосок. Все это были очень обычные для их Уолвича сцены и образы — крестьяне и зерно, зерно и крестьяне, труд и плоды этого труда, — обычные, но вместе с тем и знаковые. Отец Мальфред нашел бы что рассказать. О честности и обязательности, о смирении и совестливости. Наверное, все это, по мнению святого отца, было здесь, в этих переливающихся в солнце мозаиках.
Лизетта дотронулась до лица женщины, бросающей в землю семена. Ее гладкая стеклянная щека была теплой. Отчего-то Лиззи вновь вспомнила матушку — и расстроенно поджала губы. Никакого послушания или совестливости в ее поступке не было — Лиззи собиралась получить благословение отца Мальфреда наперекор воле родителей. Оно, может, и не против правил, может, и не нарушает таинства венчания, не делает его ложным или грязным, но и хорошего тут было мало. И Лизетта предпочитала думать, что ее вынудили. Раз уж собственные отец и мать не желали дать ей напутствия, пришлось взять все в свои руки. А потом… Потом они примут Говарда. Или Говард и его семья примет их — тут уж как посмотреть.
Последняя мысль вызвала у нее озорную улыбку. С улыбкой она обошла часовню легким шагом, прутиком сбивая шишки чертополоха, поросшего с темной стороны.
День догорал медленно, и солнце лениво катилось к горизонту по пологой дуге, и все равно было куда выше, чем могла бы достать искрящаяся в его лучах вершина Топфелл. О, а она была высокой — Лизетта за свою жизнь видела ее только издалека, с окраин Уолвича, она воображала себе, что от подножья, должно быть, вид горы будет закрывать половину неба. В хмурые дни ее белоснежный гребень вспарывал облака.
Но сегодня небо было ясным. Наверное, потому-то день тянулся так долго, даже сейчас было светлым-светло. Лиззи оставалось лишь ждать, когда раскаленный круг коснется частых зеленых крон — и окрасит их в золото.
Не зная, чем пока что себя занять, Лизетта осторожно заглянула вглубь часовни.

Часовня обычно возводится над источником, на месте легендарного события или над подземным кладбищем. Иногда часовни ставят вдоль трактов или в маленьких поселениях, далёких от церквей, но в Каледии это редкость. Делая круг, рассматриваешь витражи.
Труженик бьёт молотилкой страдающие лица колосьев. Солнце наблюдает строго. Жернова. Мукомолы со скорбными лицами превращают зёрна-младенцев в поток тёмной муки. Хлеба, испечённые на третьем витраже, насыщают голод мужчины и женщины за столом. На заднем плане вепрь смотрит на собаку. Обойдя это, входишь внутрь. Всё залито светом.

Заходя в часовню, Лиззи неосознанно оглянулась через плечо. На секунду она испытала странное ощущение, словно без спроса вторгается в чужую вотчину, переступает черту, отделяющую обыденное от тайного и духовного, и ей было необходимо узнать, что никого не было в этот момент позади и никто не смог бы застать ее. Церковные обряды и порядки всегда казались чем-то заветным, к чему Лизетта отродясь не была причастной и в целом мало что понимала.
Солнечные лучи, заливающие часовню, подцвеченные разномастной мозаикой, казались пронизывающими, и удивительно отчетливо была видна в них взвесь пыли и тонкий ее слой на полупустых полках. Лизетта осмотрела их внимательнее.
Она взяла и покрутила в руках книжицу, раскрыла на случайной странице и шепотом прочитала несколько строк. Схлопнула и снова отметила, как закрутились перед лицом пылинки.
Спрятав книгу и прутик под мышку, Лиззи подошла к другой полке. Изображения святых были ей знакомы. Матушка, кажется, не раз рассказывала о них, но она все пропускала мимо ушей. И теперь ей, стоящей здесь, прямо напротив их лиц, отчего-то стало немного стыдно перед великими праведниками, будто их молчаливые образы могли укорить ее за легкомысленность и забывчивость. Внимательно вглядываясь в фигуры святых, она постаралась припомнить слова маменьки о каждом из них.
Лизетта зажгла свечу перед ликом Святой Катарины. Как бы там ни было, но из всех троих только ее лицо отражало ту светлую радость и то предчувствие, которое ощущала сама Лиззи. Огонек показался ей совсем тусклым, и сейчас больше чадил, чем давал света. Но он будет становиться только ярче по мере того, как ночь начнет брать свое.
Лизетта выглянула наружу. Никого, кажется, еще не было. Она сделала новый круг — теперь уже внутри часовни. Осторожно обойдя огороженную перилами лестницу, она остановилась перед каменными ступенями и покосилась на деревянную дверь. Спускаться вниз совсем не хотелось — было боязно. Здесь же, в часовне, казалось куда уютнее, и Лиззи с удовольствием могла потратить еще немного времени на изучение ее внутреннего убранства.

Оглядываешься: склон солнечен и пуст. Шумят деревья снаружи. Осматриваешь внутреннее убранство часовни. Крашеные с одной стороны доски оказались иконами. Заглянула осторожно за край одной, потянув на себя пальцем. Залита чёрной краской. Странно. Вторая тоже. Видны только золотые края, часть орнамента, чья-то ступня. Чьё-то лицо. Оставляешь доски в покое. Полки. Книга на одной из них оказалась Библией. Раскрыла Новый Завет наугад. Ведёшь пальцем по строчке стиха.

«Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить».

Первое послание Петра, глава 5, стих 8.