Спичка горела, огонь подбирался к пальцам Никки, и погас в каких-то миллиметрах от них — распахнулась дверь и сквозняк задул крохотный огонек.
Через зал к ней спешили матросы, на корабле на нижней палубе даже нашелся какой-то врач. Кто-то из зала что-то втолковывал капитану, показывая рукой то на красотку, то на негра, то на дыры в стенах.
Потом Никки пришла в себя — ее подняли и куда-то понесли. Снова было холодно, больно и совершенно неуютно. Потом сознание опять покинуло ее и возвращалось урывками. Вот она приходит в себя, потому что какой-то мужчина щипцами копается у нее в ране. А, это не щипцы, это пинцет. Вот она сгребает со стоящего рядом стола бутылку и делает несколько добрых глотков, захлебывается, а бутылку отнимают. Вот она бредит и просыпается, потому что лицо мокрое от слез... Потом она стала просыпаться чаще и даже вставать с кровати, есть овсянку и яичницу. Потом левая рука понемногу стало двигаться. Потом было яркое солнце, чистое небо, запах кофе с принесенным ради нее одним веселым парнем ромом.
Потом были прутья на окнах.
Потом был суд, прокурор и адвокат. Ее оправдали.
Она вышла из зала суда прихрамывая, опираясь на чью-то руку. В кармане было шестнадцать долларов наличными. Но кто-то протянул ей кобуру с ее кольтом и старая пряжка снова щелкнула, стянув бедра кожаной лентой.
Она все-таки выжила, и в награду жизнь позволила ей начать с конца, а не с начала.
А Алонзо... его не задерживали. Кому его было арестовывать? За что? За порчу корабельного имущества? Стоило бы пожалуй, но ни один из матросов не получал достаточной зарплаты, чтобы арестовать человека, который только что изрешетил двух ганфайтеров.
Беннингтон мог сойти в первом же маленьком порту и затеряться в уже на пристани.