Батарея | ходы игроков | 01: Огонь в темноте

      Людвиг фон Вартенбург молча смотрел в непроглядную темноту, подобно изваянию Святого Ландария стоя на выпрямленных ногах, непреклонный, непоколебимый, несгибаемый. Мрак, с трудом разгоняемый двумя крошечными песчинками света - фонарными колпаками, окутал ялик со всех сторон, и вряд ли кто-то мог бы уверенно определить где находится четвертая, а где форт. Внезапно налетевший гнев стихии едва ли мог сломить уверенность майора в собственных силах. Уверенно стоя на ногах и лишь едва прикрывая левой рукой глаза от мокрых капель разбивавшихся о борта судна волны, Людвиг беглым взглядом проинспектировал команду. "Где слабо - там и рвется" - гласит известная поговорка. Но на этот раз дал слабину не Хайнц и даже не Шнайдер, а Кройце. Этот опытный гренадер, армия для которого стала матерью, женой и любовницей.

      — Гренадер Кройце, я приказываю вам, немедленно заберитесь в лодку! Шнайдер, поднимите весло и гребите! Скоро мы будем у цели.

      Крамм, Хайнц и Бахман уверенно чувствовали себя во время шторма. Людвигу оставалось лишь порадоваться за выдержку этих людей. Возможно, когда-то им приходилось идти на судне вдоль фарватера, а может они просто рыбачили у берега и им доводилось вести шлюп к родной халупе перед надвигающимся штормом. Но слишком долго размышлять об этом не было времени. Майор поинтересуется этим. Когда-нибудь потом. Ну а пока...

      — Кройце, я кому только что отдал приказ? Соберитесь и займите свое место. Немедленно.

      — Виноват, герр ма... — успел закричать Кройце перед тем, как волна накрыла его с головой, превратив слова в невнятное бульканье. Но соседи не сплоховали, понимая, что если утонет один, лодка потеряет один из драгоценых шансов добраться до цели.

      Бахман грубо схватил подчинённого за шкирку, а когда волна потащила Кройце за борт, Людвиг словно невзначай придержал плечо падающего гренадёра кончиками пальцев. Ефрейтор тут же рванул солдата назад, возвращая на скамью, пока Хайнц за их спинами боролся с оставшимися без контроля вёслами.

      Обернувшись, Людвиг аккурат успел приготовиться к новой атаке моря — следующая волна с не меньшей свирепостью врезалась в ялик, вышвыривая его прочь из фарватера. Если бы фон Вартенбург не отвлёкся на спасение гренадёра, он бы, конечно, заметил нечто странное в поведении волн, однако в тот момент всё внимание офицера было приковано к происходящему за его спиной. Вытирая лица насквозь мокрыми рукавами, гренадёры рассаживались обратно по скользким скамьям, хватая едва не потерянные вёсла. К вящей радости капитана Крамма, спустя считанные секунды те в едином порыве вновь ударили по воде. В несколько сильных толчков ялик смог выбраться из стремнины, где ярость волн словно обретала удвоенную силу. Из темноты возникали всё новые и новые валы, но ударов, подобных тем, что ялик пережил в фарватере, не повторялось — возможно, сокращение глубины повлияло на силу волн.

      Налегая на рулевое весло, Крамм едва слышно бранился в таких выражениях, что даже стоящий на носу Людвиг оценил бы их — если бы слышал. Деревянный брус выскальзывал из перчаток военврача, встречая всё большее сопротивление. Лодка мчалась вперёд не столько в силу руления, сколько под вёслами и волнами, несущимися с запада на восток. Зато фон Вартенбург снова видел сияющий далеко впереди огонёк четвёртой батареи. Волны то и дело скрывали его, опуская ялик в глубокие провалы между собой, но огонёк с упрямством возникал снова и снова. На гребне очередной волны вдруг вспыхнули очертания чего-то серебряного, и не сразу до привыкших к темноте глаз дошло, что это луна впервые за всю ночь явилась среди туч.

      — Господи... — охнул Шнайдер.

      В небесах, среди рвущихся как обугленные знамёна туч, плыла лиловая луна, а штормовые облака короновали её, ускоряя свой бег. Мертвенно сияя пурпуром, словно укутанная в мантию покойных византийских владык, луна горела в небесах, открыв свой лик во всю невиданную на юге силу: неестественная, холодная, огромная — мириад эпитетов промчался в головах зрителей, и каждый мог выбрать тот, что больше всего подходил под его чувства. В разрывах сплошного ковра снежных вихрей её свет полыхал, отражаясь в недоброй воде.

      Море окрасилось в цвета фиолетового заката, чуть просветлев, и в его объятиях пассажиры ялика увидели то, что фон Вартенбург прежде принял за серебряный блеск. То не было каплей лунного света на морской пене. Дитрих и Бахман первыми поняли, что именно они видят: мертвец с до боли узнаваемым ружьём, притороченным за спиной, плавал лицом вниз, швыряемый волнами как деревянная игрушка. Он, верно, давно утонул бы, если бы не штормовая погода, настигшая залив этой ночью.

Господи - почти беззвучно прошептал Бахман. Чутьё его не подвело, дело принимало серьёзный оборот. Упал ли он сам или ему помогли - трупу это уже неважно. Но реакция живых могла быть непредсказуемой.

Карл медленно завёл руку за спину, поправил винтовку и проверил патроны. Надо быть готовым ко всему.

      Экипаж ялика справился с внезапно налетевшей стихией. Разве что Кройце досталось больше остальных. Солдат позволил себе промокнуть до нитки, и этим безответственным поступком поставил под угрозу наличие в отряде Людвига опытной боевой единицы. Наказать? Дополнительные тренировки? Майор серьезно сомневался в эффективности обыкновенных мер в отношении Кройце, ведь тот уже больше десятка лет успешно справлялся с подобными задачами. И тут фон Вартенбургу осенило. Мужик стареет. Нужно будет понаблюдать еще за ним, а затем, вполне возможно, придется ходатайствовать перед начальством о переводе гренадера на берег. Впрочем, если этой зимой солдат ни разу не даст слабину, то придется крепко подумать...

      — Кройце, вытрите шею и намотайте мой шарф. — Людвиг стянул с себя чисто выстиранный белоснежный офицерский шарф и протянул его гренадеру. — И не вздумайте даже умереть от простуды. Я вас с того света достану.

      Людвиг посмотрел в небо. Неестественная, холодная, пурпурно-лиловая луна высоко поднялась над горизонтом. Более того, она наполняло сердце майора сомнениями, чуть ли не страхом, который не был по-настоящему знаком замкому батареи. Перевел взгляд на подчиненных. Было похоже, что те испытывали схожие чувства. Тут же всплыли строчки из офицерского устава: "Должен ты быть примером для починенных, дабы вселять в сердца их уверенность в победе, быть примером и образцом". Людвиг не сомневался, что нужно делать. Он, наверное, как никто другой понимал, что солдат ничего не боится, когда он занят.

      До боли знакомая форма и ружье человека, плававшего лицом вниз, моментально построили миллион предположений от самого банального самоубийства до войны. И Людвиг не собирался позволить себе и подчиненным мучиться сомнениями до конца своих дней.

      — Ружья к бою! Попробую затащить руками, всем быть готовыми по команде помогать прикладами и руками. И стволы не мочить! Крамм - сушите руль, до тела пойдем на одних веслах. И отставить пялиться на луну! Это всего лишь луна, ничего более.

      — Да он мёртвый давно, — хрипло подал голос Крамм, подняв руль над водой. — Никуда от нас не денется, и так достанем

      Судя по лицам Шнайдера и Кройце, с благодарностью укутавшегося сухим вторым шарфом, оба гренадёра восприняли приказ тащить тело в лодку как нечто очень правильное — не туша, всё ж таки, чтобы бросать болтаться по волнам, а некогда живой человек. Товарищ, можно сказать, и боевой брат. Хотя никто так и не высказал предположение, откуда товарищ и боевой брат взялся за триста метров от четвёртой батареи. Один доктор не выразил удивления — мёртвый и мёртвый, что тут лежит, что там...

      Терзаемая непогодой, лодка мало-помалу продвигалась в сторону тела, которое то исчезало под гребнем очередной волны, то вновь возникало на поверхности, сверкая металлическими частями мушкета. Полы длинной зимней шинели волочились в морской воде как спутанные водоросли, сплётшиеся между собой в омерзительный хвост. Наконец, когда борт ялика почти поравнялся с ужасной находкой, шлёпанье вёсел прекратилось — остался только гул моря, не желающего отдавать добычу. Косые стрелы снежного ливня царапали воду, пронзая её тысячей крошечных шрамов, чтобы тут же слиться с принимающей их чернотой. И обжигающий холод, который исходил от ноябрьской воды, заставил даже Людвига дёрнуться — но секунд-майор отважно погрузил кисть в воду и схватил мертвеца за пояс.

      Ялик накренился, не желая принимать неприятного пассажира. Штабс-капитану пришлось сдвинуться к противоположному концу кормы, чтобы восстановить баланс — и со второй попытки, напрягая уже давно не молодые руки, Людвиг вздёрнул тяжеленный труп до борта. Бахман и Хайнц тут же подхватили насквозь мокрую ношу за плечи, затаскивая в пространство между скамьями. Среди солдатских сапог распростёрся, без всяких сомнений, солдат федеральной армии — в меру молодой, в меру тощий, с мелкой рябой дробью, перехлестнувшей щёки. Он равнодушно устремил взгляд закатившихся глаз к лиловой луне, а на его горле, аккуратно нарисованная в самом буквальном смысле от уха до уха, багровела чудовищная рана. Голова утопленника свободно болталась на позвоночном столбе, потому что кроме него и лоскутов кожи на затылке ничего не держало её между плеч.

      Шнайдер как-то непонятно булькнул и отдёрнулся: он только хотел уложить мертвеца на канатную бухту и проверить его пульс.

      — Рука... — пробормотал то ли Дитрих, то ли Кройце, — на руку посмотрите...

      Из размокшего левого рукава шинели выглядывал потрёпанный мундирный манжет. И этим рука оканчивалась — осколки лучевой кости неровно торчали на месте запястья, окружённые шматами сухожилий и мелких хрящей. Силуэт Крамма поднялся над головами солдат, закрыв треуголкой добрую половину луны. Врач смотрел вниз долю секунды:

      — Полагаю, мне не надо констатировать смерть?

      Хайнц невольно поёжился. Ветер, луна эта ненормальная — ненормально, пугающе красивая — сырость, а теперь ещё и этот покойник. Плавал бы себе дальше! Но совесть уверенно говорила, что это было бы неправильно. Что когда-то он был человеком, таким же, быть может, как он сам или Бахман, или тот же Крамм. Вот только, пожалуй, умершему было уже всё равно, что с его телом.

      — Кто же его так? — прошептал юноша. Вслед за волной отвращения пришло сочувствие, такое же глубокое, как море вокруг. И, подобно старшим товарищам, он, казалось понял. Понял и обратил взгляд на далёкий ещё огонь четвёртой батареи.

      — Неладно там что-то, господа.

Бахман уставился на труп. Несколько минут он просто смотрел на мёртвое тело своего бывшего сослуживца, которого он никогда не знал. Он, конечно, видел немало мертвецов за свою жизнь. На войне без этого никак. Он видел поля битвы, усеянными, словно опавшей листвой, мёртвыми телами. Он хоронил своих друзей, которым не посчастливилось избежать вражеской пули. Он видел, как рядом умирают сослуживцы, и как противник умирает на конце его штыка. Он видел разную смерть. И в разное её время. Но такую смерть ефрейтор раньше не видел.

Батареи были, безусловно, безопасным местом. Фронт далеко, позиция врагу совершенно не нужная. Но это не значит, что на батареях никто не умирал. Редкость, конечно, но порой, бывало, подскользнётся солдат и расшибёт себе голову. Или в драке кто-нибудь случайно пробъет голову. Или не случайно достанет заточку...

Но сейчас всё было не совсем обычно. Точнее совсем необычно. В свете фиолетовой Луны труп казался призраком. Призраком прошедших спокойных лет на батарее...

      Когда ялик на одних веслах подошел к телу, Людвиг с заправской ловкостью стянул перчатки запустил голые руки в ледяную воду. Ладони схватили безвольно качающегося на волнах человека за пояс и с силой рванули вверх. Ялик накренился, не желая принимать неприятного пассажира, и тело потянуло майора ко дня, увлекая в бездонную пучину. Второй рывок командира не оставил утопленнику ни единого шанса. Хоть руки уже и сковала ледяная пелена, прожигающая огрубевшую кожу до костей, но поставленными, отточенными до мелочей движениями Людвиг выволок солдата на борт лодки, где нового пассажира и подхватили Хайнц и Бахман. А спустя несколько секунд изуродованное тело оказалось между солдатских сапог.


      Фон Вартенбург безразлично уставился на изуродованное тело. Так смотрят в устав новобранцы на третьей, которые еще не привыкли к суровой действительности гарнизонного быта, но чьи мечты о подвигах уже потерпели самое настоящее фиаско. Голова утопленника свободно болталась на позвоночном столбе, потому что кроме него и лоскутов кожи на затылке ничего не держало её между плеч.

— Полагаю, мне не надо констатировать смерть?

      — Разумеется нет. — ответил Людвиг. — Крамм, осмотрите тело. Я хочу знать, чем нанесены эти страшные раны.

      Майор извлек под лиловый лунный свет деревянную обшарпанную трубку и привычным движением постучал ей по борту. Несколько мелко изрезанных листьев табака беззвучно высыпались в воду, погружаясь в черную воде и растворяясь в вечности. За ней в тусклом свете явилась коричневая коробка с надписями на непонятном языке. Но все встало на свои места, когда Людвиг извлек из нее несколько щепот душистого табака и методично, повторяющимися движениями забил его в трубку и начал покусывать кончик курительного агрегата.

      — Какого ваше мнение, герр Крамм? Проверьте карманы. Быть может мы найдем в них документы или распоряжения.

      Наконец маойр извлек таки огниво. Звонкий удар кремня, сопровождаемый щелчком, высек несколько искр. Они упали на сморщенные от сухости листья высушенного табака. Тоненькая струйка дыма начала подниматься из курительной чашки, на дне которой зарделись еще крошечные красные огоньки. Жить им оставалось недолго. Спустя несколько минут красные угольки разделят судьбу товарищей, только что отправленных в безмерную пучину, но... Их судьба была все же лучше судьбы покойника. Людвиг легонько пнул нового пассажира носком сапога. "Как же тебя занесло сюда, солдат?" — всплыл в голове такой очевидный и такой таинственный вопрос.

      Людвиг лучше всего на свете умел считать. Он без устали мог считать перед строем часами: Eins! Zwei! Eins! Zwei! Eins! Zwei! Eins! Zwei! Вот и сейчас офицер с легкостью сосчитал Eins und Zwei и даже сложил. Eins - вызов лодки, внезапный, неожиданный и... как казалось Людвигу, беспричинный; und Zwei - погибший солдат вблизи четвертой. Убитый жестоко, с изрядной долей цинизма. Смерть пришла к нему не мгновенно. Это не та смерть, которую несет благородная пуля, нет. Это было нечто хуже. Много хуже.

      — Зарядить ружья, курки не взводить. — скомандовал майор и принялся заряжать пистолеты.

      На недолгое время лодка превратилась в смотровую. Крамм передал Дитриху кормовой фонарь и велел держать его как можно ближе к покойнику. По знаку врача Хайнц принялся выворачивать карманы, но в них ничего не нашлось, кроме размокшей и прямо в пальцах развалившейся обёртки — в свой недолгий караул бедолага вышел, вооружённый только ружьём и бутербродом. Только ружьём...

      — Он вооружён, — с запоздалым чувством, которое испытывает человек, констатирующий очевидное, сказал врач. — Это не часовой из внутренних караулов, герр майор. Простите мою глупость. Хайнц, держите свет ниже. Проклятая болтанка...

      Лодка вздрагивала под всё новыми волнами. Казалось невероятным, каким образом фон Вартенбург может спокойно курить свою трубку, а Бахман — ловко загонять пули в стволы, не вставая с места и орудуя шомполом на манер альтиста из оркестровой ямы. Удары морской стихии шатали Дитриха от борта к борту, и каждый раз Крамм с болезненным видом прерывался, дожидаясь, пока тени прекратят лихорадочно танцевать в чертах изуродованного солдата.

      — Рана грубая, нанесена с большой силой. Рядом с ней вижу другие царапины, как будто его ударили двумя ножами, параллельно один другому. Или тремя. Но в горло вошёл только один. Не берусь судить... Хайнц, прошу вас, не подожгите мне волосы! Не берусь судить категорически, но это не похоже на удар сталью. И вряд ли работал нож. Чтобы причинить такое разрушение горлу, ножом пришлось бы пилить, а этот удар нанесён наотмашь.

      Фон Вартенбург с непроницаемым видом выпустил сизое облако табачного дыма, наблюдая за манипуляциями врача так, словно сам был опытным хирургом, инспектирующим уездный лазарет. Тем временем, ефрейтор при помощи кое-как вытершегося Кройце положил на скамью последний из трёх мушкетов. Теперь длинные ружья лежали рядом друг с другом, готовые к бою.

      — А это без толку, герр ефрейтор, — Кройце потряс ружьё утопленника, выливая из ствола маленький водопад, — кремень мокрый. Не стрельнёт.

      Доктор Крамм распрямился, взмахом велев Дитриху возвращать фонарь и его гренадёрский зад на положенные места.

      — Рука намного интереснее, конечно. Труп насквозь вымок, а в таких условиях невозможно работать, но я бы сказал, герр Вартенбург, что её откусили. Не отгрызли. Не оторвали. Откусили. Разом. Следы клыков на предплечье очень узкие и уходят сантиметра на два-три. Проклятье, Бахман, дайте-ка мой пистолет. Мне так что-то спокойнее...

      С этим неутешительным диагнозом лодка снова взяла курс на батарею, охваченная мрачными предчувствиями. Шнайдер больше не считал, поглощённый в основном тем, что пытался унять еле слышный стук зубов — то ли от холода, то ли от чего-то ещё. Кройце кривился. На его лице была написана злость, и в такие моменты под его татуированную руку не стоило лезть без лишнего повода. Его весло с такой ненавистью колотило воду, что и сицилийский разбойник оценил бы вендетту Кройце, направленную в адрес моря. Бахман и Хайнц выглядели спокойнее других, с видимой стойкостью восприняв доклад врача. Крамм снова надел пенсне, баюкая на коленях длинноствольный пистолет и как будто невзначай поглаживая загривок курка. И алый отблеск трубки подсвечивал зловеще-сосредоточенное лицо секунд-майора, застывшего на носу в неизменной позе римского сенатора.

      Лиловая луна нависла над шлюпкой, позволяя во всей мрачной красоте рассмотреть бушующее море, которое казалось отлакированным в её глянцевом свете. Штормовые барханы замерли в кажущейся неподвижности, в слитном рокоте сотрясая морской лик, вздымаясь перед носом лодки нерукотворными стенами воды. И за ними, приближаясь с каждой секунды, поднималась стены уже рукотворные, ещё более мощные и огромные, чем любой штормовой вал. Орудийная башня батареи номер четыре заняло собой уже четверть небосклона. Сигнальный огонь, горящий на её вершине, подчёркивал оскаленные зубцы смотрового парапета, и больше не мигал: либо майор Пруммель дисциплинированно счёл, что одного сигнала достаточно, либо Зельде успел дать ответный сигнал-подтверждение, либо же со стен заметили приближающуюся лодку.

      В несколько финальных гребков ялик обогнул юго-западный угол батареи и впереди, в каких-то семидесяти шагах, замаячила блестящая от влажности линия пирса. Волны перехлёстывали её, рассыпаясь по влажным камням, и тут же отступали обратно в глубину. Майору и его спутникам могло показаться странным то, что никто не встречает запрошенную лодку, но ещё большей странностью стали два... нет, уже три узких силуэта, отчётливо видимых в лунном свете. Три лодки скользили к пирсу с северо-востока, построившись треугольником, и над их непривычно-высокими бортами виднелась бесформенная масса набившихся внутрь людей. Сейчас и ялик, и тройка чужих лодок находились на почти одинаковом расстоянии от причала, и ялик шёл быстрее благодаря усилиям неутомимых гренадёров Бахмана.

      Людвиг видел такие примеры судостроения только на книжных гравюрах, описывающих жизнь аборигенов севера. В одном из прочитанных на досуге трудов, который рекомендовал полковник Вукорский за прошлым рождественским ужином, фон Вартенбург свёл литературное знакомство с путешественником Адамом Олеарием. Этот первопроходец с неутомимой тщательностью повторил слово в слово то, что видели сейчас солдаты с третьей батареи: узкие силуэты, похожие на раскрытые с одной стороны гороховые стручки. Кажется, такие лодки даже не сколачивали из досок, а выдалбливали из цельных стволов, покрыв сверху какой-то чёрной краской, чтобы сделать незаметными в темноте. С этой точки зрения кошмарный лиловый свет оказался на руку непривычным ко мраку европейским глазам, позволив издалека заметить чужое присутствие.

      Их заметили секундой позже. Нестройный и визгливый отзвук множества голосов повис над водой, как будто стая псов лаяла в отдалении. А со двора четвёртой батареи, из открытых, как теперь уже было понятно, ворот, раздался глухой выстрел. Затем ещё один. И ещё.

      Все то время, что Крамм и Хайнц с увлеченностью начинающих патологоанатомов изучали выуженный из воды трофей, Людвиг фон Вартенбург стоял на носу лодки и внимательно следил за действиями своих сослуживцев. Ни один мускул без команды не дрогнул на его лице. Лишь правый уголок рта то и дело разжимался, чтобы майор поместил туда кончик трубки, поднимая при этом гладко выбритую щеку. Один единственный раз командир проявил эмоции. Когда капитан начал докладывать об отгрызенной руке, правая бровь майора чуть приподнялась, раскрывая тем самым глаз и являя на свет темно-зеленый зрачок. Если бы кто-то сказал, что взгляд фон Вартенбурга мог бы противостоять свету лиловой луны, то он бы тысячу раз ошибся. Это было не так. Глаза его излучали не холодный, леденящий душу пурпурный свет, но какое-то необъяснимое спокойствие. С таким же выражением лица Людвиг принимал формальный доклады дневального и доклады о построении рот, выслушивал объяснения Штайнера о самовольной отлучке с поста, принимал с повинной солдат, которым было настолько нечем заняться, что они додумались устроить небольшую потасовку в столовой.

      — Это ж надо, так заморить солдат, чтобы они у врагов руки откусывать начали. — только и произнес Людвиг фон Вартенбург.

      И с этими словами настал поистине исторический день. Потому что до сих пор никто ни на третьей, ни на четвертой батарее не слышал, чтобы майор кому-то посочувствовал. Сегодня же он пожалел не кого-нибудь, а врага. Впрочем... сочувствовать людоедам стоило и по иному поводу.

      Как только Крамм и Хайнц завершили осмотр, а фонарь вернулся на положенное ему место, Людвиг повернулся лицом к четвертой и начал пристально всматриваться вдаль. И каждый в ялике мог бы поклясться, что лицо майора не выражало совершенно никаких эмоций. Лишь пронзительный, целеустремленный взгляд поразил отдающую легким пурпуром тьму.

      Ялик шел ровным ходом в такт размеренно опускающимся и поднимающимся веслам. Экипаж работал как часы. Так, как и должны работать солдаты: дружно, без разговоров, чутко и в полной боевой готовности. Людвиг не сомневался, что если у кого-то и были сомнения в несущественности их задания, то после обнаружения зверски убитого солдата подобные мысли растворились и ушли на дно. Орудийная башня четвертой выросла над головами военных как исполин. Гладкая поверхность воды, а спустя несколько секунд, словно Колосс разогнувший колени, возвышается она прямо у борта, неприступная, обдуваемая всеми ветрами. А стоило лишь лодке обойти юго-западный угол батареи, как навстречу Пальмирцам показались чудные конструкции, используемые северянами как плавучие средства. "Северянами!" - осенило Людвига. Вот кто эти люди. Или нелюди? Нет - они самые настоящие дикари.

      — Полный ход! Запремся на батарее и расстреляем дикарей со стен. Крамм, проверьте ружья. — спокойным голосом скомандовал Людвиг и вновь полез за еще не остывшей трубкой.Он справедливо полагал, что если забьет курительное устройство не сильно, то успеет вдохнуть несколько облаков дыма. А кончик трубки во рту, как ни странно, ничуть не мешал офицеру давать счет. Опыт.

Доплыв до берега, Карл привычным движением схватился за ружьё, другую руку положив на рожок с порохом. Выйдя из лодки он занял позицию для стрельбы с одного колена. Готовый в случае чего выстрелить в течение десяти секунд, он позволил себе отвлечься от лодок дикарей и посмотреть в сторону ворот. Кто оттуда стрелял? Свои или враги? И если враги, то что с гарнизоном четвёртой?

      Ещё несколько секунд в ушах Карла таял громкий треск, с которым борт ялика встретился с каменным пирсом. Швартовка получилась жёсткой — как только лодка вошла в огибающее остров течение, а шторм утих за прикрытием стен батареи, скорость движения немедленно увеличилась, и лишь в последний момент, отчаянно рискуя сломать весло, Крамм налёг на руль, заворачивая шлюп влево. Впрочем, никаких видимых повреждений не случилось, а гренадёры уже сыпались на пирс вслед за своим командиром. Кройце и Шнайдер, встав по бокам от Бахмана, замкнули ощетинившийся ружьями и штыками полукруг.

      Людвиг последним ступил на причал. Облачённый в парадную форму, которую надел по совершенно другому случаю, он казался вторым Наполеоном, в величии не уступающим знаменитой картине Жака-Луи Давида. И хоть в его распоряжении было всего пять человек, он мог бы гордиться собой — море было побеждено, а лодки северян только-только приближались к причалу. Воинственные крики стали только громче — казалось, дикарей разозлило именно то, что они уступили в скорости. Впрочем, потрясая над головами короткими копьями и кривыми то ли мечами, то ли чем-то ещё, они ничего не могли противопоставить фактам.

      — Господин Бахман, а может, скомандуете огонь? — заискивающе предложил Кройце, не отрывая мечтательный прицел от головной лодки. — Поди, двух за раз прострелим...

      Но Бахман в этот момент глядел на ворота и понимал, что битва за пирс, если она и начнётся, вряд ли пойдёт по безоблачному плану самодовольного майора. Ворота стояли открытыми настежь. В длинном коридоре, соединяющем пирс и внутренний двор, мелькали лишь смутные отблески света, а на их фоне зыбко выделялись несколько теней, заканчивающих расталкивать створки. Привратные фонари не горели. Тонули в темноте провалы бойниц. Никто не спешил поддержать их высадку огнём со стен или хотя бы встать на защиту блокгауза. Только, сухо и одиноко, щёлкнул внутри очередной выстрел, на этот раз сопровождаясь чьим-то едва слышным визгом, а тени у ворот зашевелились быстрее, указывая друг другу в сторону лодки.

      При ближайшем и более внимательном рассмотрении стало видно, что многие из них действительно похожи на людей — поджарых, худых, невообразимо гибких людей, передвигающихся с сутулостью на манер обезьян или базарных воров. Они и действовали как обезьяны, немедленно бросая прежние занятия и устремляясь к новой добыче. Сопровождаемая визгливым криком, рвущимся из множества глоток, животная волна выплеснулась из тоннеля за воротами, переходя с трусцы на почти звериные прыжки. Тела северных аборигенов, о которых столько рассказывали местные финны, сплошным ковром покрывали шкуры, сшитые между собой мехом внутрь. Короткие штаны, подпоясанные свитыми из жил ремнями куртки, бесформенные шапки изредка сочетались с кожаными подобиями кирас или, наоборот, почти полным отсутствием одежд. Первый, второй, третий... в темноте, подсвеченные только светом луны и фонарями лодки, их лица с узкими как щёлки глазами казались дьявольскими масками, сделанными из папье-маше для какого-то нездорового карнавала. Рты кривились в нечленораздельных воплях, с губ летела слюна, и в чертах тех, кто бежал впереди всех прочих, не было ничего, кроме бешенства. Оно рвалось сквозь их субтильные тела вместе с бесноватым нечеловеческим визгом, заставляя подозревать, что далеко не рассудок сейчас руководил теми, кто нёсся по узкому пирсу.

      Бахман успел сосчитать, что из тоннеля выскочили семеро, перед тем, как настала пора что-то предпринять. И какой бы ни была его идея, её следовало предпринимать как можно скорее.

Секунды неумолимо тикали на офицерских брегетах, но Карл ощутил прилив адреналина и время буквально остановилось в голове у ефрейтора. Казалось, что он мог подойти, посмотреть и потрогать врага, оценить его силы и количество, продумать план и отдать приказы, и всё это не заняло бы ни мгновения.

Ситуация была очевидна. Биться за пирс было бесполезно, противник зажмёт их в клещи и задавит числом. Подбить вражеские лодки они не успевали, да и на беглый взгляд не находилось ничего подходящего. Но и план секунд - майора не был так лего осуществим. В общем, ситуация складывалась мягко говоря не в пользу солдат. Единственным их шансом оставалось использовать своё стрелковое преимущество и прорвать в буквальном смысле своими щтыками себе путь внутрь батареи.

- Гренадёры, слушай мою команду! - Голос ефрейтора заглушал шум волн, разбивающихся о камни пирса, и крики дикарей, готовых разорвать пальмирцев.

- Занять позицию! Цель- дикари у ворот! - Чёткая и слаженная военная машина Пальмирского морского противодесантного гренадёского корпуса была готова продемонстрировать свою мощь.

- Ружья на изготовку! Цельсь! Пли! - спусковые крючки почти синхронно щёлкнули.

- Штыки к бою! Приказываю прорваться на территорию батареи! Впер-ррёёёд! - И подавая пример остальным, Карл рванулся к воротам, готовясь пробить штыком ближайшего дикаря...

      Дитрих всегда думал, что его отец — мудрейший человек. Теперь же он в этом который раз убедился: тот часто повторял, что коли в голове что-то заело, стоит сменить занятие. И посылал помогать матушке на кухне, или таскать уголь, или ещё что. Вот и сейчас чёткая работа веслом успешно отвлекала молодого солдата от мыслей об "откусили" и том, кто же это мог сделать. И не похожи ли те ножи, которыми бедняге-утопленнику едва не отрезали голову, на когти. Правда, даже его фантазия отказывалась объяснять, что бы такое существо делало в воде да ещё так далеко от берега.

      И после гонки к пирсу и высадки было не до паники. Внятные распоряжения ефрейтора в этом случае работали не хуже действенного успокоительного — выстрел, штык на изготовку и вперёд!

      Словно самый настоящий морской волк, испытавший на себе все возможные ветра, Людвиг фон Вартенбург последним покинул фрегат и ступил на пирс. Движения его были отточены и тверды. И даже вид десятков голодных аборигенов не заставил ни единый мускул офицера дрогнуть. Ефрейтор Бахман повел свой взвод в атаку. Без приказа. Впрочем, мысли майора сейчас были заняты совершенно другим, и он даже отчасти был благодарен младшему офицеру за уместную инициативу. И пусть гренадеры пробивают дорогу, сражаются и убивают. Именно для этого проводил и он в том числе многочисленные тренировки, стрельбы и занятия. Мысли фон Вартенбурга занимала сейчас стратегия. Ведь если семерых в воротах не только можно, но и нужно убить, то что делать с без малого тремя десятками в лодках? И у Людвига уже был на это ответ.

      — Крамм, делайте как я. — леденящим душу тоном приказал майор.

      А спустя мгновение руки его потянулись не к пистолету, не к более уместному в текущей ситуации двуствольному хаудаху и даже не к сабле. В руках его оказался большой лодочный фонарь! В несколько широких прыжков Людвиг почти достиг противоположной стороны пирса, на ходу отворяя масляную заслонку. Три выдолбленных в стволах деревьев недоразумения неотвратимо надвигались на офицера армии Пальмиры. Большой стеклянный фонарь полетел навстречу первой лодке почти сразу, едва разливая масло. Людвиг целился в дикарей с подобием весел в руках. Он хотел, чтобы именно на их шкуры в первую очередь попало масло, чтобы они загорелись и, создавая панику, бросились за борт. А лодка тем временем должна была потерять управление и врезаться в пирс, создавая полный хаос, в котором уже сабля будет править бал.

      Слитно щёлкнули курки, почти одновременно ударив о кремень над пороховыми желобами. Их металлический лязг словно бы отразился в сердце неумолимого часовщика по имени Время, и его механические руки застыли. В этот миг, наполненный до краёв игристой красотой, мир вдруг предстал таким, как его задумывал создатель мириады лет назад. Звон металла плыл между повисших в пустоте алмазных капель. Лиловый свет сочился среди них, отражаясь удивительными соцветиями в сложенном из воды и льда ансамбле. Крутобокие волны остановились на пике прилива, готовые рухнуть вниз, но пока ещё напоённые неутомимой силой океана. Притих ветер, потерявшись в ночном безвременье. Монументом возвышались на фоне неподвижных туч стены цитадели — вечной, как пирамиды египетских царей, и недвижной среди хаоса моря. Ничто не дышало. Никто не двигался. Как будто волшебное заклинание прокатилось от горизонта до горизонта, накрыв оглушительно безмолвным шатром каждое проявление жизни.

      Среди косых росчерков дождя замерли в ровном строю гренадёры, вскинув ружья к плечам. В хрустальных абрисах глаз отражались силуэты, мчащиеся на них в самоотверженно-отчаянном броске, чью бесконечную простоту никогда не поймёт душа, отмеченная касанием цивилизации. Словно впитываясь сквозь радужки, картины мира перетекали друг в друга, сближаясь, соединяясь в едином предсмертном вальсе — и вот уже стало видно, как дождь карабкается по изваяниям в шкурах и мехах, то заносящим мечи, то приготовившим копья для броска. Кто-то из уже взмыл в воздух, разбежавшись, чтобы сверху, с прыжка наброситься на столь тонкую цепочку солдат.

      Ах, Пальмира, столица севера... тебе стоило бы обратить свой взгляд к высоким широтам, где умирали дети твои. Тебе стоило бы взмахнуть веером, сокрушив невыносимый налёт тишины.

      И бег времени вернулся на круги своя.

      Расцвели на концах стволов ярко-жёлтые цветы, с нарастающим грохотом рождая в огненном сердце чёрную пулю весом двадцать пять грамм по континентальной системе мер. Волокна раскалённой плазмы сплетались в облака горячего дыма, такого сочного и пышного, что многослойные кринолины столичных красавиц никогда не смогли бы повторить его затейливые вихри. Время ринулось вперёд, навёрстывая упущенное, и тяжёлые пули беспощадно настигли своих жертв. Взвился в воздухе, рассыпая над собой большие алые капли, одетый в меха абориген. Свинец ударил его в верхнюю часть груди, сминая рёбра и проламывая лёгочную ткань — инерция подбросила его над причалом, переворачивая в некрасивом подобии сальто. Другой, так и не успевший увидеть лицо человека, который убил его, рухнул на землю в сполохе длинных иссиня-чёрных волос. Пули Шнайдера и Кройце, второпях взявших один и тот же прицел, прошибли его живот и торс, затопив вечно-холодные полярные моря болью. Его ноги судорожно дёргались, как будто в своей голове он продолжал бежать по полям вечной охоты, и прекрасный северный олень указывал ему путь к далёким звёздам. Смерть настигла третьего просто и прямо — выстрел Бахмана пришёлся ему в сердце и убил на месте. Падающее тело никогда не узнало о том, что умерло за мгновение до этого.

      Залп прокатился над пирсом, раскрашивая ночь во все оттенки жёлтого — свет в триста свечей вспыхнул и погас, сокрушительной косой пройдясь через толпу северян. Воинственный вопль, рвавшийся из множества глоток, превратился в предсмертные крики. Казалось, сам воздух поднял колючую преграду из пуль, разящую переступивших невидимую черту. В эти секунды картины разорённого лагеря нахлынули из воспоминаний Карла Бахмана. Ровные ряды прусских гренадёров, треск ружей, паника... как давно Карлу приходилось кого-то убивать? Как давно закончилась та ночь в шести милях от фронта?

      И масляные фонари, оставляя за собой трассирующую дугу раскалённых брызг, рухнули в гущу визжащих северян. Над «лодкой Вартенбурга», облюбованной для броска, вспух султанчик камерного взрыва: огонь метался среди сидящих, охватывая штаны и голую кожу. Кричащие дикари прыгали прямо в волны, надеясь, что всё-таки успеют добраться до берега, но штормовой прибой тут же бросился на них, таща многих в тёмную глубину. Первая долблёнка наяву превратилась в погребальный костёр, достойный скандинавского конунга. К сожалению, вторая лодка избежала такой судьбы — сидящий на её носу долговязый дикарь хорошо понял, чем грозит попадание, и с неожиданной ловкостью взмахнул дубиной, отбив горящий снаряд врача как заправский игрок в лапту. Спустя мгновение море проглотило фонарь, оставив пирс без последнего освещения. Абориген с дубиной в ярости заревел, подгоняя своих гребцов, и Людвиг понял, что рёв принадлежит женщине — высоченной и крепкой как двое Дитрихов вместе взятых. Пять из пятнадцати шагов расстояния растаяли как не бывало, хотя Людвиг и Крамм посеяли панику среди наступающих и выиграли ещё один ход в этой страшной шахматной партии. Может быть, два.

      Тем временем, за их спинами завязалось ожесточённое сражение. Гренадёры под предводительством Бахмана превратили оборону в наступление, молниеносно сократив дистанцию. Кройце с привычно-неприязненным выражением на лице послал ружьё в глубокий выпад, на всю длину вогнав штык под рёбра аборигена. Рядом шёл Дитрих, впервые в жизни вышедший не только на дистанцию стрельбы, но и вообще в штыковую атаку. Где-то в наполненной паникой голове Хайнца полыхали картины каннибалистического пиршества, а руки сами собой слабели. Он помнил, как Бахман учил их драться на мешках с песком. Шаг, укол выдернуть ружьё, уколоть выше, свалить мешок на сторону, добить с размаху, перешагнуть. Или не добивать, потому что следующий за тобой товарищ сделает это за тебя — война не любит благородных поединков, и если ты можешь убить кого-нибудь подло или из-за спины соседа: сделай это, спаси его жизнь. Но сейчас Дитрих оказался единственным звеном цепи. За спиной его не подпирали ещё пять линий атаки, а прямо на него мчался в исступлённом рвении то ли человек, то ли мерзкий двуногий пёс, раскрасивший себя в чёрное и красное. На его руках уже алела чья-то кровь, и почему-то взгляд молодого солдата примёрз к этим кровавым полосам, тянущимся от предплечий к локтям. Почему-то Дитрих не мог отвести взгляд, делая последние шаги на слабеющих ногах. Холод и сырость мгновенно вернулись к нему, охватив тело под тёплой, но насквозь промокшей шинелью...

      ... и Дитрих Хайнц даже не понял, почему ружьё упруго толкается в его руках. Почему дикарь перед ним визжит, пытаясь достать его хищно свистящим оголовьем костяного меча. Почему... почему ствол ружья упирался в смятые шкуры, а из-под него тонким ручейком бежала тёмная кровь. Спустя мгновение до гренадёра дошло, что он убил кого-то штыком. Дитрих сделал шаг вперёд, отталкивая неожиданно тяжёлого аборигена назад. Выдернул ружьё и с силой нанёс уже более прицельный удар выше, куда-то в грудь. Ружьё встречало неприятное сопротивление, когда узкий стальной клинок соскальзывал с рёбер, впиваясь в незащищённые ими места. Потянув ружьё вправо, Дитрих свалил дикаря на колени. И снова нанёс удар. Выдернул ружьё. Снова. Выдернул. Снова. Снова. Снова. Почему-то забылось, что после второго удара необходимо перешагнуть врага и идти дальше. После четвёртого? Восьмого?

      А рядом Бахман блестяще, как на учениях, отбил цевьём мушкета вражеский топор. Северянин противопоставил выучке ефрейтора дистиллированное, чистое бешенство, с которым и умер, шипя окровавленными губами проклятия на языке своих тюленей или моржей. Бесполезный костяной топор застучал по камням пирса и с еле слышным плеском упал в воду. Чтобы убить второго противника Карлу понадобились полторы секунды рукопашного контакта. Обернувшись, ефрейтор увидел, что их прорыв почти увенчался успехом. Почти! Если бы не Шнайдер, медленно оседающий на причал. Два метательных копья, на несколько ладоней вошедшие в его тело, напомнили о том, что весёлый усач встретился с им же озвученной приметой: плохой знак, когда жид оружие выдаёт — так он сказал.

      Нет, оружие не подвело Шнайдера. Просто быстрота врагов стала для него слишком большим сюрпризом.

Карл никогда не ставил рекордов. Он не был самым сильным, самым красивым или самым умным. До его службы он вообще ничем не выделялся. Да и в армии ничего толком не изменилось. Он так и не побеждал ни в стрельбе, ни в рукопашных тренировках. Длинные переходы ему давались особенно тяжело. Но в бою всё менялось.

Когда противник появлялся на горизонте, многие "чемпионы" Пятого гренадёрского впадали в ступор. Руки начинали дрожать, пока они заряжали ружья. Ноги слабели во время штыковой. В их глазах читался ужас. Ужас и непонимание. Ведь их не учили убивать. Стрелять, бегать, бить штыком. Но не убивать. В бою они терялись. Забывали учения и не слушали приказов. И поэтому многие из них не выживали. Карл не входил в их число.

Бахман пережил многих в этой жизни. Родных, погибших во время разорения их деревни. Других беспризорников, имевших неосторожность украсть не в то время или не у тех людей. Сослуживцев, пришедших в армию за деньгами или славой. Офицеров, отдающих самоубийственные приказы ради собственного престижа.
И этих дикарей он тоже переживёт.

Рефлексы не подвели его и на этот раз. Пуля только вылетела из ружья, а ефрейтор уже рванул с места в штыковую, будто пытаясь её обогнать. Первый дикарь только начал падать, ещё не понимая, что он уже умер, а Карл краем глаза отметив попадания слева и справа уже выбрал следующую цель. Дикарь был силён. Ярость распирала его. Он бежал вперёд, замахнувшись топором сверху в стремлении одним ударом проломить ефрейтору череп. Глупая ошибка, стоившая ему жизни. Уверенным движением Карл отвёл топор и, плавным движением довершив круг, вогнал штык ровно под грудную клетку.

Добив противника, Карл огляделся. Победа была уже близко. В живых осталось лишь два дикаря, один из которых бежал прямо на Бахмана, а второй... Второй, похоже, добивал Шнайдера. Времени размышлять не было.

- Кройце, твой слева! - Ефрейтор даже не повернул головы. Старый гренадёр его ни разу не подводил, но он был слишком далеко от Шнайдера. Оставив Хайнца наедине со своим первым трупом, а Кройце с очередным противником, Бахман рванул на помощь своему товарищу.

      Факел из человеческих тел на какое-то время озарил пирс четвертой и позволил почти целиком осмотреть происходящее у входа в батарею. Гренадеры проявляли чудеса выучки. Другого секунд-майор и не ждал. От воды поднимался мерзкий запах запаленных человеческих тел. Крамм вопросительно взирал на фон Вартенбурга, а не меньше двух десятков озверевших пар глаз из лодок в едином порыве в тусклом свете догоравших шкур с ненавистью сверлили Людваига. А среди них особенно выделялись горящие зенки двухметровой женщине, так ловко отбившей отправленный капитаном фонарь. Хотя женщина - не подходящее слово для обозначенного существа, которое, судя по голосу, выправке и размерам, было кем-то вроде командира этого зоопарка.

      — Вот же чёрт! — выругался Крамм. — Майор, отходим?

      — Продвигаемся за стены. Марш! — скомандовал Людвиг, но, вместо того чтобы припустить за гренадерами, остановился и повернулся к двухметровому существу.

      В свете догоравших шкур, которые кто-то успел сбросить перед тем как отправиться на встречу с ледяной водой, женщина чем-то напоминала героиню древнегреческих мифов. Только глаза: дикие, безумные, переполненные ненависти и ярости. Худах появился в правой руке в мгновение ока. Людвиг направил ствол великанше прямо... в живот и, поймав её полный ненависти взгляд, спусти оба курка сразу. Два ствола огрызнулись громом и огнем, поднимая облачко дыма, а два свинцовых шарика устремились в сторону бабищи. Майор не стал дожидаться результата выстрела. Едва выстрел осветил ночной пирс, Людвиг бросился вслед за Краммом, желая оказаться за спасительной толщей стан.

      Преодолевая эти несколько шагов, Людвиг тысячу раз спрашивал себя: почему он не убил дикарку-командира сразу? И тысячу раз одинаково отвечал сам себе: ничто не подрывает боевой дух так, как предсмертный скулеж командира. А рана нанесенная в живот - самое болезненное, что может сделать пуля.

      Пока вокруг творился форменный ад — на непосвящённый, конечно же, взгляд, Дитрих пребывал в своём собственном. Индивидуальный проект, эксклюзивные условия. В этом аду несчастный дикарь с искажённым яростью и безумием лицом всё тянул к нему руки, невзирая на штык, и Хайнц снова и снова пытался его убить...

      Отпустило. Так же внезапно, как судорожный вздох, прокатившийся по гортани сродни всхлипу. Дитрих вдруг увидел, что противник всё-таки мёртв, давно и наверняка. И не ужас от содеянного охватил его, а облегчение. Он огляделся и, расслышав команду, бросился на помощь товарищам.

      Среди снега и взрывающихся волн Хайнц понял, что на ногах устояли только двое: украшенные трайбальными татуировками, с длинными волосами, которые не превзошёл бы ни один парик. Их силуэты походили на отмеченные неуловимым безумием фигурки, которые точит из дерева плотник, лишённый рассудка. И Дитрих, недолго думая, атаковал вместе с Кройце, с двух сторон подступая к окружённому и огрызающемуся как зверь северянину. Недолго продолжалась эта схватка — пусть быстрый, сильный и ловкий, дикарь не мог дотянуться ни до одного из них оставшимся костяным ножом. Вскоре приклад Кройце нашёл неловко подставленное бедро, заставляя северянина с криком припасть на раненую ногу, и штык Хайнца молниеносно довершил дело. Во второй раз всё далось гренадёру гораздо легче. Почему-то, хотя многочисленные описания убийств пугали сомнениями и сложной партитурой душевных метаний, на практике всё свелось к банальному уравнению — выиграл тот, кто был лучше вооружён. Наверное, эта истина казалась слишком простой и неприглядной для трепетных мастеров пера, потому и не нашла должного литературного отражения.

      «У него же было копьё», — мелькнуло в голове Дитриха. — «Куда пропало копьё?»

      Ответ лежал на виду, стоило только бросить взгляд на правый фланг. Второй из дикарей, прежде закрытый спиной Бахмана и мчащимся в атаку Кройце, распростёрся на мокрых камнях. Он был бесповоротно мёртв, но рядом с ним, уткнувшись лицом в живот своему убийце, лежал Шнайдер. Из загривка солдата торчала обмотанная ветошью рукоять кривого костяного ножа. Спасение запоздало буквально на доли секунды — нанося привычный удар, Карл ощутил, что с тем же успехом мог всадить штык во взбешённого героя корриды. Не обращая внимания на стальной клин, насквозь пробивший правую почку, северный демон набросился на коленопреклонённого Шнайдера, избивая его ножом как ребёнок — надоевшую игрушку. Так они и погибли. Бахман стащил дикаря со своего солдата, но Шнайдер почему-то не поднимался. Покачнувшись на коленях, гренадёр упал следом, отдавая земле последний поклон. Глядя на принявшего оба дротика товарища, Дитрих понял, куда подевались копья из рук аборигенов.

      Ноябрь забрал первую жертву.

      Затем прогремел сдвоенный выстрел — облако дыма окутало Людвига, а угрожающий рёв женщины-вождя перешёл в захлебнувшийся вой. Зажимая живот, она осела среди своих людей, смешивая порядок гребцов и заставляя лёгкую дикарскую лодку опасно качаться. Две порции дроби, каждая из которых сбила бы с ног северного волка, превратили её тело в месиво из лоскутов и раздробленных костей таза. Но офицеры уже спешили прочь — насладиться своей маленькой победой фон Вартенбург предпочёл уже за воротами.

      Только оказавшись в тоннеле, где у стены валялся кто-то из убитых первым залпом, секунд-майор понял, что среди гренадёров стало на одного меньше. Как и следовало ожидать, доходяга-Хайнц не пережил свой первый бо... На этой мысли взгляд Людвига нашёл чуть дрожащего, но вполне живого юношу, сжимающего ружьё с устрашающей готовностью. Ефрейтор тоже был здесь. Кройце? Нет, старик-Кройце как раз ввалился под сень тоннеля последним, волоча за сапоги...

      ... гренадёра Пауля Шнайдера из Нойдорфа, вписанного в реестр действительной службы седьмого дня октября месяца четыре года назад, прикомандированного к батарее шестнадцатого дня апреля месяца сего года. В снежной ноябрьской ночи, на исходе двадцати пяти лет, Пауль Шнайдер утратил свой огонь в темноте.