Мой демон | ходы игроков | Глава II. Античность!

 


      День раскалялся в своей свежести и пыли: сухой мертвый песок еле поднимался над землею и будто бы парил, размахивая танцующей рукою пух с одуванчика времени. Солнце стояло высоко, и ни один небоскреб не посмел закрыть его свой вечно голодной до офисного планктона шеей, потому хотя бы, что самое высокое здание в округе было мраморным храмом с колоннами в три этажа. И ленивые брови небосвода в удивлении открывали нашим героям небесное светило, чуть мутное и засахарившееся, еще будто бы не проснувшееся и не созревшее еще, которое выжимало из своих грузных очей соки, отправляя их сиянье в этот удивительный мир, куда попали знакомые нам товарищи по несчастью. Но вот капля этого сока плюхнулась на золотой эполет генерала, и тот, прикусив свои моржовые усищи, с недоумением и стыдом посмотрел на Эпифору, которая, к моменту, когда Борис Палыч оклемался, уже теребила его за все, что можно было теребить невменяемого пьяного горящего маразматика и пыталась выпытать у него что-то:

      — Где мы? Это ты нас таскаешь или кто? Как мне вернуться, туда, где мы были, эй?

      Наверняка, ведьмячья душа хотела услышать в ответ что-то вроде: «Ты права, о, Эпифора. Я — хранитель времени из расы Палычей, предводителей седьмого божественного легиона, принесший сюда вас для того, чтобы вы переменили ход истории. Вы избранные, дети мои», — но старик сказал нечто отличное от этого, икнув и откинув барышню в сторону и выпучив на нее глаза:
      — Аленушка, где ты? — проревел он и сел на песок, выставив короткие ножки вперед и повесив голову на вставшую дыбом седину. — Хты-о? Шо-ли, куда-т… Ик! Это все Сваянов, старый хрыч, Сваянов, будь он не ладен! Говорил я ему, химера подзаборная, не надо, ак ведь это ж Сваянов! — выпучил глаза Лиховальцев, и щеки его стали настолько красными, что разбудили своим пьяненьки теплом седые смотки усов генерала. Борис Павлович резко вцепился обеими руками в песок, боязливыми рывками стал осматриваться по сторонам и что-то, да понимать…       — Это… Это хде. Э-это где мы, дочка? Слыш, че. Слыш, че скажу-то… Мы в пустыне, слыш, — пролепетал генерал, не моргая глядя на Эпифору, но вскоре по рукаву его сюртука побежала дорожка пламени, вскоре раскроившая всю его спину по швам. Борис Павлович, заподозрив это, в этот раз, вовремя (а не так, как это было на именинах своего брата), забурчал что-то, как петух: зоб его нервно затрясся, в глазах треснула рябина, а руки кое-как выпустили сюртук со своих плеч. Горящий мундир был послан на руки Эпифоре, впрочем, это генерала уже не интересовало, ведь он, натянув свою легкую рубашку, почти пижаму или ночнушку, до колен, уже начинал нацеплять на нее свои ордена и пять звезд.

      В это время на пароходе античности играла весьма безвкусная музыка, впрочем, для кого-то она могла бы показаться и заманчивой: Пантелеймон, удивившись своей речи и многозначительно поджав желтыми каменными зубами свою тряпичную верхнюю губу, услышал девичий голосок неподалеку от себя. Ну, голосок и голосок. Был б это слуга или вельможа, да и вообще, мужчина, Пантелеич бы махнул хитоном и предстал либо мудрым седовласым филином, либо услужливым и двулично верным лебедем, но это был девичий голос, и Сенатор явно не хотел его слышать. Другое дело, что он хотел его слушать, вопреки всему, что как-будто бы не скрывалось под выходной тряпкой. И, конечно же расслышав, не подав виду, «какой сейчас год и где мы», Пантелеймон вознес перст указательный в небо, на сколько мог поднять свою руку, дрожащую на легоньком ветру, молвил что-то да юной Вилл непонятное минут так с пять, а потом бросил, как бы вскользь: «Делос, так-то. Панамос, не високосный». Конечно, девочка мало что поняла из этого… Впрочем, не каждому читателю присягнут эти слова, однако какое-то магическое предчувствие (Ходят легенды, что это женская интуиция) навеяла ошеломленной дикарке, что она находиться на острове, а месяц, Панамос, относиться к летним. Впрочем, маленькая Вилл начинала постепенно вспоминать это место: в какой-то момент ей показалось, что она была здесь раньше и сможет пройти по любой комнате любого здания без света или будучи подшофе, то есть, на автопилоте. Каково было ее удивление, когда, взглянув на гору, обнесенную белым булыжником, она увидела дом, который рефлекторно посчитала своим. В памяти девушки мелькнул стол, скамейка, духота, дым, клочки чуть пожаренного мяса, и мужчина, определенно мужчина: сильный, стройный… Недоумение Вилл прервал Сенатор, резким движением нерезкой руки, вырвавший сумку с ее обомлевшего плечика. Он начал бесцеремонно копаться в вещах Вилл: достал сборник стихов и пластырь, недоумевая по поводу того, зачем ей белый невкусный бублик и книга на несуществующем языке:

      — Что это? — грозно вдохнул Пантелеич и, не дожидаясь ответа, разорвал книгу пополам, вскинув легкие дешевые листы в воздух. — Я спрашиваю. Но ответ… Ответом может быть молчание. Давайте помолчим… — проговорил он и крестил руки на груди, окаменев в прозаичной позе.

      Происходила какая-то жесть, летели листы, песок по-прежнему царапал паучьими лапками землю, а Гай Лисса метался с пережеванной сигаретой вокруг Эпифоры, чего-то от нее добиваясь. Веки его набухли, на лице показалась синь паутины вен, а брови выступили со своим капустником на фестивале инея: Гай бегал, матерился, сеял панику, выстреливая слюной, но вскоре со всего размаху задвинул генералу ногой по животу, что та отскочила. Борька, конечно, упал, но тот же залился в храпе: видно, где-то там, за складками всего его жизненного опыта, представляющего пузо, находился чудный тумблер отключения, который Гай преждевременно повернул. Повернул. И ушел, раскидываясь психами вокруг себя. И ушел, думаете, куда? Правильно, в другую сторону, то есть, куда-то в закат пихт, не зная ни нравов, ни года, ни себя. Эпифора же осталась в ста метрах от сенатора и Вилл наедине с храпящим генералом. Мда.
      Но тут хотелось бы заметить одну весьма привлекательную деталь: на шее Лиховальцева висели часы, остановшиеся на примерном часе, близком к реальности. Они странно жужжали и пикали, переливаясь зеленым светом. А это была минутка о часах, по нелепой случайности, затесавшаяся в мастерпост :)
Это лето можете просто. Забыть.
1

Вилл Panika
08.09.2016 13:01
  =  
Вилл пропустила мимо ушей ответ Пантелеймона, ибо все ее внимание сожрал вид горы, обнесенной белым булыжником, а на ней.. дом. Дом давно забытый, но такой родной. И эта знакомая духота, скамейка и стол. А еще мужчина.. И Вилл страшно захотелось туда, в тот дом, чтобы самолично убедиться в реальности той духоты и того стола, чтобы плюхнуться на ту скамейку и втянуть носом горький запах дыма. И, плевав на то, что Пантелеймон порвал ее книгу, вырвав у него сумку, она со всей дури бросилась к горе, навстречу своим воспоминаниям.
Она взбиралась на холм и врывалась в душный город, металась по запутанным улочкам, точно зная, куда следует и, наконец, добралась до самого дома. Неуверенно потоптавшись рядом, девочка вошла.
Отредактировано 14.09.2016 в 20:44
2

ἐπιφορά Инайя
14.09.2016 09:53
  =  
Кое-что общее со Сваяновым в Эпифоре уже имелось, точнее общее наличенствовало, а Эпифора имелась, если выразиться на такой инородный и такой родной манер одной из Пифкиных подруженций — Пифке тоже хоть кол на башке чеши, но если девка что-нибудь задумала, хрен ее от задуманного мероприятия отговоришь, не остановишь.
— Кто он такой? Как мне его найти? — все еще пыталась Эпифора трясти генерала за ночную рубаху в глупых попытках выбить... Что? Признание? Недолго: Гай саданул генерала, генерал упал и больше не поднимался, захрапев.
Девушка, что путешествовала раньше с ними в карете, кажется, Вилл (у Пиф плохо на имена (хоть на самом деле Инайя не помнит, представилась ли Паника своей героиней)), побежала к дому на холме, а Пиф просто села на песок и заревела.
Потому что даже самым лихим ведьмам тоже иногда бывает страшно: Пиф с вечера накануне не понимала, где находится, успела наворотить дел, а исправить не успела, перенеслась в какую-то заковыристую новую жизнь, а старую, выходит, потеряла, вместе со всеми в ней. А терять — болька болючая.
И поплакать в одиночестве (храпящий генерал не в счет) для Пифки самое то, при других, чужих, она никогда не станет.
Впрочем, это только первая реакция. Никто не знает (даже я) сколько длился плачь Ярославны, но после ведьма поднялась с колен и села попочкой на песочек вновь.
Ведьма знала секреты. Есть целительный секрет слез. А есть еще более целительный секрет дзен — позволять жизни случаться, происходить, быть. Мир знает вернее любого другого.
Ведь именно Пифку занесло каким-то чертом в тот стариковский дом, именно ведьму Пиф, которая знала сказочку о лесной деве и в характере имела склонность к шалостям и мелким преступлениям.
В конце-концов, если подумать, улепетывая из прошлого мира, Эпифора успела гаркнуть мужикам, чтобы те притащили деда, а значит не пойдет теперь в лес тот дедок до той поры, покуда не воротится в те места Пифка, будут держать его крепко и ласково те самые пьяненькие мужики, вздыхая по сладкой ведьмочке, ожидая, когда та воротится и погладит их по плешивым головушкам за повиновение. И даже пьянство не помешает, ибо нет на свете смертельнее тяги и тоски, чем тяга и тоска по женщине. Во-о-от. И покуда, значит, дед, сдерживаемый мужиками, будет сидеть в своем домике, воротится сыночек его на побывку домой обязательно. Хоть в гости, а приедет. Если любит, приедет. И поймет дед, что не в каменьях истинное счастье и простит вредной Пифке ее проказы.
Сказку Пифка сочинила хорошую, с хэппи-эндом, но не удовлетворилась.
Ибо знала Эпифора, сколь уродлива истинная Правда, и силу Правды. А по Правде выходило, что помер дед, если не уже, то вот-вот. Забулдыги проморгались и по своим делам двинулись, а дед пошел в лес и ушел, и сгинул. Бабка от горя следом в мир иной отойдет, у них, стариков, провидцев возрастных, мудречиков, заведено так, как у лебедей — один умирает, следом другой. А сыночек, прокрутившийся в жерновах Больших земель, вернется озлобленным на весь мир, с закрытой, почти мертвой душой, вернется не ради отца и матери, а за камешком и дом продать, не найдет камня, еще более разозлится и не поставит на могилках отца и матери даже памятников. Поплачет по ним, конечно, потому что где-то внутри его еще жива и бьется-пульсирует жилка течения любви, готовая разразиться потоком, но запертая.
В общем, как ни крути, нужно ждать, пока генерал проснется, узнавать все о Сваянове, можт вышеупомянутый тип ни при чем, ибо не понятно еще окончательно, дружит ли с рассудком и головой генерал.
Ждать и дать жизни происходить и вершиться, ага.
Ну и сделать навесик себе что ли, для тенечка, чтобы не так горячо было ждать.

А будить Эпифора никогда не станет. К спящим Эпифора почтение имеет, ибо сама не раз намыливала шеи тем, кто пытался ведьму разбудить. Да и потому что во сне есть нечто волшебное, не находите? Как в смехе.
ждем, когда генерал проснется
строим себе навесик для тенечка, генералу панамку сооружаем из газетки (из блокнотика в сумке что ли), чтобы голову мужику не напекло
3

DungeonMaster IoanSergeich
12.10.2016 02:39
  =  
Умрешь - начнешь опять сначала
И повторится все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.


      Целый месяц потребовался мне, автору, чтобы откопать продолжение этой истории в бесконечном мотке мыслей, но вскоре я наткнулся на какой-то истертый пергамент, испачканный землею. На его пожелтевших, или ставшими почти коричневыми, складках, засох еще дух времени, а потому моя душа смогла вычерпать из этих истлевающих в вечности волокнах истории, продолжение нашего рассказа. Как я понял, что это именно продолжение? Все очень просто: между волокон затерялась бессмертная синтетическая ниточка эпифориного наряда. Хотите верьте, а хотите нет, но я нашел этот свиток плывущим по Неве: видно, вода и вправду — эссенция жизни, а то и души. В любом случае, теперь мы обречены искать ответ и на эту загадку, загадку, как мы уже поняли, длинною не в одно тысячелетие…

      Итак, Пантелеймон с плащом солдат охраны только стоял возле Вилл, как вдруг дикарка покинула его, побежав, в сумрачной страсти, расплывшейся в глазах соком жизни, на холм, куда-то туда, в изведанную неизвестность. Старик поднял голову, и шея его закоченела: морщины на ней будто выстроились в шеренги и потянули со всей мочи тело сенатора вверх, так, что он вдруг выпрямился пуще паруса и, закрыв глаза, выставил зубы нижней челюсти вперед, запустил сквозь них душного пыльного воздуху в легкие и выхаркнул хрипотой:

      — Схватить ее и привести ко мне во дворец, и кинуть на угли злосчастного огня совести, чтобы поняла юная ящерица сознания свое счастье! Счастье быть у меня, быть со мною, видеть лишь. Меня. — Пантелеймон вскинул хитон на плечо и резко, что даже страшно от неожиданности, дернул рукой. И воздух посмел треснуть, оттого что застучали первые шаги оловянных пешек сенатора, все разом, на одну маленькую Вилл. Однако догадывались ли они, какую фигуру за шахматным столом представляла она?

      Тут же к Пантелеичу подбежал и его бессильный служка Филарет, запутавшийся ногами в змеиной пытке песка. Он тут же кинулся в ноги своему повелителю и молвил, что остальные пришельцы не слушают Сиятельство сенатора, на что вельможа фыркнул и махнул рукой, показывая этим жестом безразличность к рабам, чье мнение о мире уже давно соткано из старинных лоскутов привычки безропотного поклонения своим кормильцам, своему праву и государству, в сердце им ненавистного. Но как же он просчитался! Главное для этих людей была далеко не жизнь, нет. Для них главным был сам поток жизни и судно, на котором по нему плывешь, лодка, на которой доведется упасть с края водопада. Филарет сжал брови, его чуть подкрашенные глаза расплылись, и он пополз рядом с сенатором в сторону дома.



      Дома… Какое прекрасное наивное слово. Соткано оно будто не из звуков, а из надежды, воспоминаний, детского счастья. Именно перст ностальгии и перебросил Вилл к маленькой глиняной коробке с отверстием, вроде окна, но без стекол. Это был чей-то дом, но девушка явно видела, понимала, перед чем она стоит: она тут была, она тут жила, она знала каждый уголок этого места. Открыв дверь, она убедилась в этом полностью: перед стеной в женскую комнату, в которую могли заходить только родственники семьи, расположился стол, на котором в глиняной посудине каменела похлебка, покрытая тенью от кувшина разбавленного темной водой вина. На скамье, стоявшей рядом, под серым хитом были спрятаны угольки, три штуки (Вилл это помнила прекрасно), и листы пергамента. На стене так же висела обыденная древнегреческая одежда, разнящаяся с одежкой Вилл, как Олимп и Царство Аида: хотя бы обувь! Это были высокие туфли на платформе, такие ненавистные девушкой. Вот вам и все убранство гостиной! В женской же стояло тесное ложе, а под ним должен был быть сундук, в котором… что же в нем?

      Этого Вилл вспомнить не могла. Что еще отразилось в ее памяти или интуиции, это то, что под ложем, сундуком и ковриком-тряпкой, находился люк, ведущий куда-то вниз. Ах, да. Вот отразился в памяти девочки один из кусков ее… жизни?

      Вилл лежала на ложе, спиной к стене, глядя открытыми и, будто бы, испуганными глазами на дверь, которая только что хлопнула. Спустя какое-то время, девушка вдруг сорвалась, откинула одеяльце в сторону, быстро накинула на себя какой-то хитончик, прикрыв тело, отодвинула кровать, закинула книгу какого-то года в сундук с деньгами, и, подбежав ко двери, послушав тишину за нею, полезла в окно, упираясь мраморными лакированными ножками в стены. Вот она вылезла в сад, состоящий из оливковых древ, вот она побежала сломя голову к кустикам, теперь по песку, скрылась от стражника, добежала до речки и… прыгнула в объятья… Ингвара?

      Ох, жесть! Такие повороты сюжета даже меня кидают на мысли о шизофрении, однако, справка от психолога, с пометкой: «Здоров. Пока что :3», — говорит о том, что весь этот вздор — правда! И Вилл вошла в «родные» покои, но не почувствовала даже прикосновения к отчему дому. Она почувствовала, скорее, смущение, ведь в хижине сидел мужчина и женщина лет сорока; первый, только завидев девочку, тут же встал и подбежал к ней.

— Ну наконец-то! Я уж совсем запереживал, родная. Счастье-то какое. — Не отпускал он ее руки, глядя в пол. — Ты нарисовала эскиз портрета сенатора?
— Какого сенатора? — ржавым клаксоном донеслось от женщины, опешившей через мгновение от внешнего вида Вилл, и опустившей невольно серп, который только натачивала.
— Пантелеймона, сенатора. Сегодня же срок, а сенатор так суров. Нам мало не покажется, если мы не пред-доставим хоть профиль. Ну, сделала ли ты то, чего должна?
— Боги, гляньте хоть на нее! Я и не признала. У тебя в волосах же корни всякие, на лице грязь. А одежда. А что же с одеждой твоею? А что за сума? Где взяла ты такую? Что с тобою, признавайся!
— Помолчи. С этим потом. Родная, маленькая моя, солнышко, скажи, скажи, порадуй меня, что у тебя все готово, что на природе ты рисовала его стан! Молю, иначе…
Вдруг громом затрещали железные шаги, подходящие к поселению, и незнакомый дикарке парень выглянул в оконце: «Это они идут! ОНИ! За нами, за мною, за тобой, за мною!! За мною идут. А в чем я виновен, ну в чем же я виновен!?», — хитон его вдруг всколыхнулся, прилип к стене и медленно полоз вниз, обессиленный и удрученный.
Дубиноголовая же твердила, не разбирая ничего:
— А что со щеками-то? А с туфлями? Сандалии! Где это видано в Греции носить сандалии. Волосы русые были, как уходила. Дикарка!!


      Эпифора сидела под навесиком, наскоро сотворенным из каких-то раскиданных в округе веток. Песок под ним был не таким горячим, но отблески солнечного любопытства все же заглядывали внутрь этого шалашика, тонкими пальчиками света поглаживая Эпи по голове, а она сидела тихо, не закрывая глаз от храпа Палыча, и крутила в руках заветный камушек, поставивший ее на место рабыни совести и отягощающих мечт. И сидела бы она так долго, не думая даже о том, что же происходит, гуляла в лабиринте сомнений, уговаривала бы себя забыть о ее же поступке, если бы не услышала вдруг сначала тихий и терпкий, а потом и отчетливый несколько жалобливый мужской голос. Голос же пинал песок, хватался за волосы, запинался за хитон, смахивал мутные слезы, а вскоре и вовсе прошел мимо навеса, под стягом которого наш генерал причаливал к пристани Морфея. Прошел, что-то со злостью выжимая из себя про варваров, но вдруг обернулся отчего-то и увидел, наконец, наших знакомых (к слову, Гай снова скрылся в неизвестном направлении, но, уверяю вас, это «неизвестное» приняло его еще веселее, чем наших героев «ага-ага, известное»). Двадцатилетний юноша быстро, с широко раскрытыми глазами, потеряв голос и проглотив щеки, порхая руками и ресницами, подпрыгнул к неиспепелимой ведьмачьей душе и, благоговейно превратив ладони в лодочку для пути к цели мольбы, затаив дыханье, сказал, глядя лишь на камень:

— Ах. Ха-ох, слава богам! Он тут-т, он у вас… Слава богам, — отдавал душу он, падая спиной на песчаную манную землю. — Камень. Жизнь моя, он у вас. Фух. Вы знаете, я шел, шел к возлюбленной… нет! К своей любви, истинной и единственной любви. Как вдруг меня схватила пантелеймонова стража, увидев мой камень, ибо нес я его в руках и… Сенатор унес его к себе в дом! Думал я до поры, пока не встретил вас! — он заплакал, но тут же утер слезы и взял Эпифору за руки. — Вы знаете, я не из тех, кто презирает женщин, я из тех, кто их любит. Спасибо, что вы нашли мою вещь, мою драгоценную вещицу, без которой, быть может, не сложилась бы какая-нибудь абсурдная история чрез две тысячи лет. Я так вам благодарен, за то, что вы не черствы харак…
      Послушайте, я люблю ее. Она все для меня, понимаете? — дрожал он. — Кто я? Глашатай, гонец. Раздаю всем новости, оповещаю народ. Это же самое неблагодарное занятие: перечить сплетням, духу народа, который обязан остаться в устах людей тысячелетиями! А говорю я что? Полнейший вздор… Я вижу, что вы из чуждой страны, потому и говорю с вами так прямо и честно, так искренне. Что ж, простите, если, — он невольно всхлипнул, как бы посмеявшись, — если смею вас оскорблять. Но и вы, вы же любили, так? Ах, что за пытка — любить. Все равно, что выпускать аллигаторов на гладиаторский бой против нагого раба, — тот же эгоизм: любо умрет он, либо умру я. И нужно каждый раз дожидаться такого сильного хлыста по спине, чтобы не было сил боле терпеть. И терпеть. И он стоит, раб настроенья, боится, смерти ждет. И я, мучаюсь, терплю, не срываюсь. С годами, говорят, привыкаешь к хлысту и публике. Чепуха, думаю. Истинная любовь, она…
      А вы знаете, какова? А вот того же лика и образа, как и моя лЮбая. Русая, милая, восторженная, общительная, светлая, без всякого злого умысла… Я помню. Помню самый лучший момент своей жизни, и верю, что ей он тоже запомнился на всю жизнь, и, где бы она не была, эпизод этот возникнет у ней в голове: Ах! шел я по саду. Остановился. Остановился… Сел на пень какой-то. Вдруг. Она. Подбежала, обняла. И я ее. И… Ах.
      Может быть… Впрочем, не знаю. Она любит другого, наверное. Она живет с ним. Она. Она спит с ним. Она, эх, жена его. Как же мне быть? Вот, отдадите вы мне камень, а дале? Куда же я? Кто же я для нее такой, чтобы быть, чтобы жить, чтобы вставать на пути? Какое право я имею! Нет, никакого! Или… душа обязывает, стесняет. Я НЕ ЗНАЮ! — руки в боки он и пнул землю. — Не знаю я. Люблю я. Люблю. Дайте вы мне полюбить ее. Да как полюбить? Пожить мне дайте. Одною надеждой вы мне дайте. Пожить. — и юноша закрыл лицо рукой, на плече которой, показавшегося из-за хитона, виднелась татуировка с изображением какого-то топора с короткой ручкой. Безвкусица, право.
Неожиданно. Все. Связано.
Но как же я рад, что, наконец, домучился до этого)
Фух. Теперь продолжаем. Вот теперь продолжаем.
4

ἐπιφορά Инайя
14.10.2016 17:03
  =  
Brazzaville — Girl from Vladivostok ссылка

Эпифоре нынче везло, как утопленнице. Наркоман, алкоголики, чумной старичок, храпящий свиноподобный генерал и безнадежно утопающий в собственном чувстве влюбленный юноша. Чудесно!
Эпифора... хм, здесь нельзя это тугое, упругое словцо, такое горячее и емкое слово нельзя тут...
Очень удивилась Эпифора. Девушка была ошарашена, она опешила, но не растерялась убрать камешек в кармашек, подальше от чужих рук.
(Так-то ведьма камешек и не доставала вовсе, парниша встречный, видать, провидцем был. Или проходимцем, искусным вором, у которого глаз наметан).
И на вопрос о "любовях" отмахнулась:
— Ах, оставьте вы меня меня и мои любови! Мое дело, не ваше. Что было, то прошло, мхом поросло, да под семью корнями могучего дуба зарыто, другое волной в моря-океаны смыло, а третье к небесам вознеслось, да растворилось там.
И улыбаются ведьме теперь Небеса, и шепчет колыбельные море, и слышит Эпифора травы, деревья и дыхание земли. И шлют Эпифоре Небеса птиц и бабочек — крылатых почтальонов счастья — отправляют целовать Эпифоре коленки да локотки, и много чего еще чудесного с Пифкой случается, но об этом нельзя говорить.
И Эпифора не рассказала ничего. Ведь Эпифора была мудрой ведьмой, а не тупой болтушкой.
Так-то она, конечно, не любила, а любит — не проходит такое, если проходит, значит не любовь-то вовсе.
— Слушай, а у той девицы, по которой ты так слюнявишься, алмаз в сердце есть? Алмаз должен быть в сердце. Или черный камень. У меня вот два, а то и больше, внутри, и все мне по душе, ни один не выброшу, потому что мои. Есть у зазнобы твоей в сердце алмаз? Если есть, так этот, холодный, — Эпифора похлопала ладошкой по карману, — ни к чему, а если нет света внутри нее, то не поможет камешек. По всему выходит, что не нужен тебе алмаз, ясноокий юноша. Не отдам, самой нужен кривоту одну кособокую поправить. Скрась мое одиночество разговорами да напевами дивными, а потом иди смело своей дорогой, не страшась и не оглядываясь. Жизнь тебя сама куда нужно приведет, и любить научит, и ждать, и смиряться, и терять, если будешь ты учеником, достойным Пути.
поболтаем)
Отредактировано 14.10.2016 в 17:08
5

Вилл Panika
15.11.2016 07:17
  =  
Дом. У Вилл никогда не было Дома в том смысле, в котором понимает его мастер. Может оттого и была она дикаркой, зверенышем, беглянкой. Ей некуда было прийти и свернуться калачиком под одеялом, ей некуда было прийти и испить имбирного чая с медом. Дома у Вилл не было. Вместо него у нее были десятки мест, в которых она могла переночевать и испить чаю, но не так, как смогла бы сделать это в Доме, о котором никогда не знала и от того не мечтала, и найти его совершенно не стремилась.

А тут был.. не столько ее Дом, сколько дом, ужасно привычный ей, будто в нем она прожила добрую сотню лет и знала его наизусть. Но нет, не испытывала Вилл к нему теплых чувств. Еще одно привычное глазу строение, лишь еще одно. Быть может, она вообще не умела испытывать тех чувств, которые делают нас слабыми и уязвимыми?
Маленькая дикарка вошла в дом и встретилась с двумя парами глаз.

Портрет сенатора..
Кажется, Вилл начала осознавать, что происходило с ней в этой древнейшей Греции, в этих странных иномирьях, куда она умудрилась угодить. Разумеется, Вилл думала об этом и раньше, но размышления ее были неясными, не четкими, чтобы упоминать о них в этих постах. А сейчас она очень четко смогла понять, что в этих мирах живут ее двойники. Двойники! И по каким-то стечениям обстоятельств она не пересекается с ними, а умудряется их заменять. И сейчас ее древняя версия попросту сбежала с возлюбленным и покинула отцовский чертог, подставив всех, кто ее, быть может, любил. Влипла Вилл, одним словом.

- Ну.. я сейчас, - вздохнула она и скрылась в женской комнате.

А там, придвинув кровать к двери, постаралась открыть сундук, откинула коврик под ним и навострила лыжи в смутно известный ей подкоп. Любовь к древнейшим родным была ей чужда.
Такова Вилл.
Отредактировано 15.11.2016 в 07:18
6

DungeonMaster IoanSergeich
21.11.2016 01:20
  =  
      Ладненько, обстановка в доме «древней Вилл» накалялась подобно моему сердцу, вскипевшему от пинка модератора: слуги сенатора Пантелеймона, вооружившись копьями, скандинавской ходьбой доковыляли до хижины с полуживым мужчиной и невменяемой дамой, подобравшей свое рукоделие и продолжившей свое неспешное занятие. Войдя в саклеподобный терем они не нашли Вилл, однако успешно идентифицировали парочку не слишком-то и апполонианской внешности. Когда девочка, скрывшаяся в дамской, отодвигала кровать и сундук, пробираясь к какому-то люку, то мочки ее мраморных ушек ловили вылетающие сквозь щели отголоски искреннего вранья и бас волевого подчинения:

— У вас была девчонка? — разрезало тишину и пробило знак вопроса ударом копья о пол. Что-то скрипнуло, треснуло. То ли пол это был, сама земля, то ли сердце хозяина хижины.
— Девочка? Ка-ак-кая. А-ах, девочка, да, конечно. Она сейчас даст вам все, то вы хотите от нее. Он. Она, она где-то. Сейчас придет.
— Так она и придет к нам сама, как же! — шаг вперед, россыпь бисера по стеклу, последняя крупица в песочных часах, наждак снежинок по ноябрьскому асфальту, коготки голубя. Это Вилл слышала, но вряд ли за дверью жил город. Она по-прежнему продолжала «текать», точнее утекать по горлу дома, ведущего не в самый благовонный желудок. Как бы то ни было, почти полностью спустившись вниз по выдолбленным из песчаника ступеням, девушка захватила с собой на размышления еще пару фраз, или звуков, бывших ей поддержкой в пасти неизвестной темноты:
— Нет? Направить ее прямо к сенатору? — ладошки прилипли к стене, отрываются как наклейка от лакированного серванта. Вот полетела в воздухе пищевая пленка, а вот стрелка поползла. Дважды.
— Что ты несешь! Мы сами ее приведем, сейчас же. Если она пришла к вам, то она уже никуда не могла сгинуть, ведь дом окружен, если только у вас нет подземного, ха-ха, прохода. — Точильный камень по карандашу, щелчок авторучки, колесико мыши (три вверх, два вниз), подъем вспышки, пакетик чая, плюхнувшийся на батарею. Странные ассоциации. Во всяком случае, это еще доказывало, что Вилл жива в своем мире и не сошла с ума. Ну, или вовсе наоборот.
— Нет, подождите ради Диониса: она еще не раскрасила ему губы и не намалевала как полагается глаза. Как же она предстанет пред сенатором Пантелеймоном, если у него еще совершенно нет носа! Верней, нет. Есть, но он слишком длинен и задран. Я ей на это сразу указал. Вот, сидит теперь у себя, исправляется.
— Да как ты смеешь так…
— Это все ее рук дело, я лишь наблюдаю и говорю, что ей следует делать.
— Ах ты!

      На этом моменте Вилл отчего-то перестала слышать разборки чужого района, видимо, слишком уж далеко спустилась. Впрочем, не глубже, чем ее совесть, все не способная вылезти из колодца «индивидуальности». Так Вилл обосновывала свою натуру. Впрочем, откуда мне знать? Я всего лишь тягомотный Ивашка, пропустивший, в спешке, и годовщину «Немого залога», и собственный день рожденья. Куда мне знать, особенно если в этом подвале, где я сейчас брожу вместе с Вилл, так темно? Впрочем, темнота скоро прекратилась, ведь перед самым носом девушки мелькнуло розовое облако пыльцы. Еще одно, и еще. Вскоре вся синь мрака залилась августовской зарею, а потом на этом розливе розового молока показались облака. Облака эти были… с какой-то травой, застрявшей в них. Вскоре сделались они серыми и стали медленно выплывать из-за занавеса иллюзий: это была козлиная борода какого-то старика. Скрип палки, топот крыс, треск спины. Темноту развеял абсолютно сухой старикан, трясущий в руках свечу так, что чудом она не погасала и не поджигала его бороду. Дедок поднял брежневские седые бровищи и, наведясь на Вилл зелеными, что-ли, глазами, начал тихонько и беззаботно мурлыкать что-то, сворачиваясь в горбатого эмбриона, прикованного к непосильной для поднятия глыбе:

— Шасья ишут, шасья. Ишут, ишут. Шасья. Хе-хе-хе. Шасье не покемон и не купон на АлиЭкшпрэш, шобы ехо ишкать. Шасье понять надэ, шасье увидеть надэ. Шасье пошупать надэ: год обшупать надэ, хэ-хэ. Вот, шасье для этих людей — шлушение родине, увошение к бохам, швобода, доштойная шмерть. И нишего боле. Ешть тут шеловек, который будэт думать о другом шасье? О любви шо-ли? Нет, таковых не шибко много. Я такх не штречал.
      Шо же шасье для тебя? Доштойная шмерть. Швобода. А хдэ все оштальное? Шы-ш-шы-шы-шы, — засмеялся, видимо, он и облокотился на каменную стену, скрытую во мраке совершенно. Бросив свечу куда-то вбок, шепелявый старикашка, видно, совсем выШедШий из ума… пропал. Так испарился он, мелькнув розовым облаком.

      Да, читая это, быть может, кто-то насладился картинкой, кто-то задумался, но там, в этом глухом подземелье Вилл было неистово крипово. Она глядела на камень, с которым дед сидел тут всю жизнь, прикованный цепями, а на камне этом уже ничего не было. Только ржавые звенья цепи лежали рядом. Вон оно что! Наверное, маразматичный фокусник прошел через какой-то тайный ход… Кстати о тайных ходах: свеча, которую товарищ Дедушка кинул в сторону, упала в аккурат (не поверите) к какой-то плите с панелями. Видимо, это была некая механическая загадка, которую старый псих учудил тут, вместо того, чтобы, наоборот, сделать проход открытым. Ее можно было открыть и выбраться, но нормальный человек спросит: «Эй, мастер, ты с логикой-то вообще дружишь? Подвал со стариком и загадкой… под хижиной… э-э-э. Что?»». Что ж, я отвечу, что этот подвал на самом деле был колодцем: яма-прудик посреди темной комнаты сверкала золотыми зубами свечи и все еще отражала розовые усы исчезнувшего старика. Подойдя ближе, можно было понять, что на самом деле это яма — колодец, ведущий, при чем, куда-то вбок. Под камнями, тяжелыми и слизкими, но подъемными, что-то хрустело письменами, в углу рассыпался старый хлеб, осадок розовой пыли (какая-то пудра) лег на пол и гладь воды. Послышались шаги.

Загадка:


      Что-то треснуло, что-то хрустнуло, что-то разбилось деревом пусто. Плач песчаника. Хохот песка. Храп подсвечника. Утро. Тоска.

— «Слюнявишься». «Зазнобы», — обидно повторял слова Эпифоры здешний Ингвар, постепенно разворачиваясь и уходя в никуда, на встречу к Гаю Лиссе, теряясь в плаще тяжелого пуха песка. — А что я! Может, я единственный такой на земле, кто ставит любовь выше долга, — говорил он, уходя от Эпифоры, как тот старикан, которого ведьма оставила без камня и всякой надежды. — Все тут знают и видят счастье в рождении здорового ребенка, достойной смерти, уважении Граждан. А на что оно мне, уважение, когда я сам себя не уважаю, оттого что чувства мои выше рассудка. Ни двуличье Пантелеймона, ни твое, женщина, не скажут о настоящем счастье! Оно для вас что? Ничто. Счастье для вас лишь путь к нему, лишь указание на дверь с ним, а для меня оно — само чувство, сам миг, сама совесть и любовь. Душа моя измеряется не камнями в груди, а мрамором кинутых атлантом облаков. Счастье для грека — быть истинно свободным, волевым, иметь права, а я сам себе свободен! Я волен думать то, что хочу думать, я волен любить, кого хочу любить, я волен заявлять о своей свободе кому угодно, ведь я искренен. Что ж, раз уж моей искренности никто не верит, — он понял, что остановился и вновь пошел куда-то с холма, — значит мое счастье — лишь иллюзия его для меня, ведь в отдачу я получаю только поражение, страдание. Оказывается, счастье во внешности, счастье в здоровом потомстве и в скупости. Знайте, вы украли у меня всякую надежду, а может, это она украла вас. Кем же я буду? Кем стану без своего настоящего, непридуманного счастья? Стариком, который будет жить лишь своим чадом? Даже если так, настанет момент, когда и его отберут, украдут, пожалеют.
      Знаете ли, зря я плакался вам, — парень снова понял что стоит и говорит с Эпифорой, и вновь развернулся и пошел куда глаза глядят, — вам не понять меня. А если и понять, то скоро дойдет до вас, что уж лучше «послюнявиться из-за зазнобы», чем…

      Дальше ведьма ничего не слышала. Странно, ведь парень ушел не так уж и далеко. Какие-то рывки головой, руки, пальцы, хитон, плечо. Россыпь песка, золото шеи. Ветер, теплый ветер, как острый снегопад в ночи. Гармония.

      Была бы, если б генерал не перевалился на другой бок и не захрапел. Мда. А пока все это смахивало лишь на юношеское полоумие, но и то хорошо, что не на шизофрению. Что чувствовала Эпифора сейчас, что решала делать, как смотрела на растворяющегося в песках парня — узнаем чуть позже, а то и вовсе позабудем, ведь сейчас по следам сенатора пробежала мимо Эпифоры какая-то тень в черном плаще с капюшоном, в прыжках с холма, вороном развевающая рукава своего одеяния. Не смею сказать, кто это был в надежде на козырь в рукаве; лучше просто добавлю (невзначай), что прямо к кинутому этим существом свертку подошел какой-то мужчина, жадно причмокивающий верхней губой. Он был светловолос и золотист кожей, но ржавчина уже успела поселиться в его морщинах шеи. Ростом он был в полтора метра, его лужайка на голове была потрепана совершенно, а руки и вовсе были настолько белы, что казались мраморными. Он приступил неизвестный сверток для больших понтов и хихикнул, подмигнув ведьме:

— Вот она где шляется. Хаха, — скосил он язык в обороте на своего слугу, которому было глубоко по-барабану на счеты хозяина. — Ее муж, знач-са, дома ищет, а она вон, со стариками развлекается. Бесстыдница, — пригрозил он ей своим малюсеньким кулаченком, — но я тебя поставлю, ведьму, на место. Будешь знать. А сейчас — домой, хыхи, — снова заржал он слуге, но тот не обращал никакого внимания. — Хы-хы. Ну я тебя. Вот как придем, как придем, так я тебя. Накажу, ух. Прикажу повеситься на веревках за ноги у колодца и висеть там до тех пор, пока тебя кто не вытянет. А тебя никто и не вытяне-е-ет, экая ты.

      Слуга закатил глаза. Все это напоминало больше не разборку мужа с женой, а нарывания шестиклассника на борцовскую грушу, которая, к слову, могла и ответить. Но сейчас отвечали ей, причем СМС-кой. Где-то в карманах завибрировала жизнь и в памяти телефона поселились: «Слушай, я подою на розвод». Не могу сказать, какая информация была сейчас важнее для Пиф, но новоиспеченный муженек в туфлях и хитоне разводиться явно не собирался. Более того, он начал что-то задвигать про их детей, двоих мальчиках что-ли, но в это время в кармане опять что-то булькнуло: «Я решыл, что ты вожнее». Новости были самыми веселыми.

— Все, пойдем в дом, я тебя прощаю по своей милости, хых, — сказал «муж» Эпифоры и начал вдавливать в себя кадык, следя за движениями Пиф.
«Все, иди же домой, и прасти миня :* », — булькнуло в кармане.
— Прости меня! — еле донеслось с холма в сторону домика Вилл.
— Прысрти хрыня…— прохрапел Борис Павлович, стукнувшись головой о шалашик, когда вдруг очнулся от обморока. Его глаза так и проступили сквозь листья и труху навеса, что новоиспеченный муженек перепугался до того, что, попятившись, упал на руки слуги. Тот откинул хозяина на песок, достал свой меч и начал месить песок по направлению к Лиховальцеву.
«Выхади за меня», — булькнуло сначала.
«Доченька! Абрикосы ногой детишек скоро лады перебирают! Счастье-то куколью. — Мама» — булькнуло в ответ.
7

ἐπιφορά Инайя
19.12.2016 12:00
  =  
Ольга Арефьева и Ковчег — Хучи-кучи гёрл
ссылка

Эпифора глянуло зло. Недобренький, конечно, попался на пути ведьме юноша, ниче не скажешь. Обвинить Пифу в двуличности? Обозвать лицемеркой?
Да, пожалуйста, все можно! Вперед! Дерзай!
Тем более Эп ведь такая и есть, белая и черная, девочка и Сука, няшка и тварь.
Такие дела.
Каким бочком к встречному Эпифора повернется — никогда заранее не узнаешь. А бывает, смотрит как зеркало и видит. И отражение в ней и красивое, и уродливое, потому что не бывает одно без другого ни в каком человеке, кроме маленьких-маленьких детей.

— Счастье, чувак, в мелочах так-то. И мы все, и я, и ты, должны жить во имя любви Джа! (или как там оно в оригинале точно)
Так Эпифора сказала, рассчитывая на диалог.
Вот только парень не шибко к диалогу готовый был.
Пиф закричала:
— Эй, ты куда! Стой! у меня смотри, браслетики есть. Душа у тебя хорошая, раз ты на меня не напал и не попытался взять камень силой. Я подарю тебе камешков, слышишь? Вот, смотри, в браслетике уже, эти принцессе твоей еще больше понравятся! О! У меня ведь еще плеер есть! Там плейлист вообще четкий сча, на. Слу, давай уже бери, я итак как от сердца отрываю, ну!
Пифка наскоро расковыряла сумку и высыпала на ладошки свои девчачьи драгоценности.
— Да стой ты! Хочешь пойти со мной? Дедушку спасать? Ты не прешься по такому, не? Сделать что-нибудь Великое, крутое, классное, сделать от души, а потом закатать свое самолюбие в асфальт, ну чтобы не тешить тщеславие и типо не грешить. Давай вместе, а? А?

Вот только юноша все улепетывал и улепетывал.
И Эпифора, конечно, не могла его удержать. Без подтяжек никак.
Такие дела.

А потом объявился...
ШТА???
Муж?
Пифора обомлела (тут то самое тугое и емкое словцо надо бы нам снова, но ладно, обойдемся).
Хрень какая-то.
Пиф отмахнулась от мужика, как будто бы тот был иллюзией, воздушным замком, ведьма даже стала готова ущипнуть мужчину за полжопки, чтобы тот рассыпался.
Фикция. Блеф. Неа.
Муж!
Не надо нам тут муж! Нам и там муж не надо. Ну его. Груши пусть кушает. Вдоволь.
Словами "выходи за меня" и "иди домой" Эпифору действительно можно было запугать.

И даже телефон из кармана Эпифора не достала. Пусть весь мир подождет! Ибо сейчас Эпифоре нужно разрешиться, точнее разрешить крайне непонятную ситуацию вокруг.
Отредактировано 19.12.2016 в 13:20
8

Добавить сообщение

Нельзя добавлять сообщения в неактивной игре.