Hopeless | ходы игроков | 16. Ян Лански

      Arbeit macht frei. Работа освобождает.
      Но вот, к примеру, возьмем обыкновенную корову. Она когда-нибудь получает свободу? Каждый день ее содержатели из нее выжимают молоко, теребя вымя. Если случится вольная интрижка с быком, закончившаяся внеплановой для коровы и вполне спрогнозированной людьми беременностью с последующим рождением теленка, то даже почувствовать себя полноценной матерью ей не удастся: стоит только дитю окрепнуть и привыкнуть к чужому молоку, как его тут же отберут. А многие быки, коровы и телята вообще при этом уходят на мясо, кто — просто так, кто — за плохую службу и вредный характер. В итоге корова для себя родимой за годы работы в лучшем случае получает еду и стойло на ночь, но свободу? Свободу никогда.
      Arbeit macht frei. Такую надпись, выкованную из металла, можно найти на входе в концлагерь Гельзенкирхен, подражавшего Заксенхаузену.
      Люди по сути своей – эгоистичные создания, которые практически не задумываются о страданиях других существ. Но даже им нельзя пожелать такое. Узники концлагерей на самом деле не являются здесь пленными или жертвами. Здесь они — просто куски мяса с руками. Они работают в нечеловеческих условиях, мечтая когда-нибудь стать вновь свободными, но это никогда не произойдет: нет и не будет свободы у существ, предназначенных на убой.
      Arbeit macht frei. Слова эти, издеваясь, встретили тебя на входе в концлагерь. Ты и два десятка других несчастных шагнули сквозь гостеприимно распахнутые массивные металлические двери. У большинства из вас было нашито по желтой звезде на одежде. Евреи. Поводом к началу Первой мировой войны стало убийство боснийским сербом австрийского эрцгерцога Франца Фердинанда. Поводом к началу всеобщей травли евреев в Третьем Рейхе — убийство евреем немецкого дипломата Эрнста фон Рата. Гнев немецкого народа, вылившийся в массовые погромы магазинов и синагог в 1938-м году, подлил также масла в и так кипевшую на сковородке ненависть. А истинный размах свой Холокост принял во время Второй мировой войны.
      Колючей проволокой огорожен внешний мир от ужасов Гельзенкирхена. Забор в два параллельных ряда отступающих друг от друга на 3 метра высоких деревянных столбов с этой самой колючей проволокой стал непреодолимой преградой для всякого, кто решит сбежать из концлагеря. Любая попытка перелезть — немедленные расстрел. Белеют сваленные в кучу черепа тех, кто решил попытать удачи в игре на жизнь и проиграл все, не сумев перебраться через острые металлические нити и не попасться при этом на глаза кому-нибудь из немецких военных. Скучающие офицеры развлекались порой, заставляя узников собирать из черепов пирамиду.
      Сам концлагерь той же колючей проволокой делился на четыре части. В одной жили немцы, дополнительно защитив себя бетонной стеной; их дома были построены из кирпича, комфортные и красивые. Во второй — узники концлагеря, относительно недавно приехавшие в Гельзенкирхен; на их телах еще было достаточно мяса, в руках — энергии и силы, которую можно было использовать. Они, как и бедолаги из третьей части, совсем отощавшие и похожие больше на скелетов, обтянутых кожей, чем на людей, жили в тесных гниловатых бараках. С трудом можно было найти место для сна и заснуть. Особенно, если утром вместо принудительных работ тебя поведут в четвертую часть, в газовую камеру или в экспериментальный врачебный пункт, где доктора будут без анестезии вскрывать твое тело в попытках узнать предельно допустимый болевой порог для еврея.
      Утро. Пинок тяжелым сапогом. Ты открываешь глаза и видишь двух немецких солдат. Они с помощью детской считалочки отбирали людей. И одним из них стал ты. Пытаешься подняться, чтобы не получить второй удар или сразу пулю в сердце за непослушание. Тошнит от голода и больно.
— Schneller, dumme Juden. Aufstehen! — приказал один из немцев, выглядящий в точности так, как должен выглядеть настоящий ариец. — Nächster Halt ist die Gaskammer.
      Пятьдесят человек набрали они. Пятьдесят тел, среди которых будет и твое, свалят в наспех вырытую яму другими узниками. Выходишь с остальными из барака. К неспешной процессии на собственные похороны присоединились еще два смотрителя, таким образом колона стала охраняться с обоих концов.
      Идете к проходу в четвертый блок, где располагались газовые камеры, медленно, торжественно, весьма показательно для тех узников, чей черед придет потом. У некоторых приговоренных к смерти напрочь сдали нервы: несколько человек, собрав последние остатки сил, рвануло в стороны, кто — брать штурмом два ряда забора на колючей проволоке, кто — спрятаться среди других узников в бараках, либо попытаться затеряться в укромном месте, где тебя не найдут и где можно умереть голодной, но не насильственной смертью. Бесполезно, ведь помимо четырех охранников-надзирателей есть и другие немцы, а скрыться от всех глаз невозможно. Однако… Внимание солдат отвлечено от узников, оставшихся стоять в колонне, от тебя.

"Сегодня всё закончится!". С этой мыслью Ян сползал с грязных, вонючих нар. "Закончится." Парень попытался почувствовать страх, ненависть к своим палачам - глухо. Как отрезало. Пятнадцать шагов до двери, десять до колонны. Обидно. Детская считалочка указала на него и вот он, как покорное животное бредёт на убой. В чертову "Gaskammer". Яхве, за что?! Дай сыновьям своим знак - по твоей ли воле претерпеваем? Молчит равнодушное небо, только плывут пушистые белые облачка, маня недоступной свободой.
Неясный шум, крик конвоиров - кто то решил сбежать? Наивный! Охранник, стоящий неподалеку, лениво достает пистолет. Еще-бы - такой шанс развлечься! В голове что-то щекнуло и обида сменилась-таки холодной, обжигающей ненавистью. Развлекаетесь, мрази?! Ужо я вам! Ян быстро огляделся и горячо зашептал: -Ну что, панове, глотнем газу? Подохнем на радость собакам, или сами глотки повырываем?! По четверо на руки-ноги, двое оружие хватают, остальные - бьют. Главное тела не бросать - их на колючку и из лагеря! Как начну - бейте!- Шепчет лихорадочно, а у самого кишки в узел от страха завязываются. Да лучше уж так! Ссутулился, сгорбился и к немцу бочком-бочком - момент выбирает для броска, значит. Сам-то маленький, щуплый, а глазом косит на пояс, туда, где штык-нож висит.

      Лыбится немец, спускает курок. Падает с глухим вскриком еврей, припустивший к баракам на своих тонких исхудалых ногах. А ты на таких же подкрадываешься к гаду, сутулый, сгорбленный, с комком, к горлу подкатывающим.
      Пан Достоевский писал о некоем студенте, который терзался убийством старушки: тварью он был дрожащим или право на это имеющим? Но одно дело убить дрянную процентщицу. Она как никак человек. А вот эта сволочь фашистская… Разве ее можно назвать человеком? Выглядит как человек, голос человеческий, а поступки — людскими мерками не измеришь насколько поганые. Выходит, он — тварь, мушка, переносящая смертоносную заразу фашизма. Прихлопнуть такую — долг каждого здравомыслящего человека.
      Но почему руки твои трясутся, когда ты уже почти к нему подошел?! Почему в пустом и урчащем животе провал, от которого хочется упасть прямо на бетонную дорожку и перестать шевелиться, дышать, жить? Отложенная смерть тебе и так улыбается издалека, стоя в проходе в четвертый блок. Так почему твое дыхание замирает, когда ты, улучив момент, бросаешься вперед головой? Он же сверхнечеловек, а ты для него — жалкий унтерменш. Неужто, твоя совесть мешает сделать это?
      Тем не менее, ты делаешь это, в смысле, бросаешься вперед на врага, почти не смотря по сторонам, сколько людей твоя речь воспламенит на противостояние. Столкновение. Пусть твоя башка не набита знаниями, но тяжести и крепости ей не занимать. Падаешь вместе с охающим немцем. Тот роняет свой маузер, и пистолет, упав, стреляет, попадая кому-то в ногу. Крики. Одни паникующие, другие взбудораженные, третьи к чему-то призывающие, они раздаются вокруг, смешавшись на ряду с выстрелами в удивительную смесь, в которой едва различишь немецкие возгласы от чешских и польских.
      Чувствуешь горьковатый, ненавистный запах табака, одной рукой лупасишь немца, другой пытаешься выхватить штык-нож. Тот не оставляет тебя без ответа: вцепился в лицо, в волосы, хочет сбросить с себя обнаглевшего узника концлагеря, и его желание имело все шансы сбыться, но… Кто-то поднимает маузер, нажимает на курок, оглушающий хлопок — и на бетон начинает капать кровь с продырявленной головы твоего противника. Немец в последнем, смертном движении сгибает пальцы, вонзая ногти и оставляя кровоточащие царапины на твоих висках. Ты хватаешь штык-нож и приподнимаешь голову.
      Один из узников, схватив пистолет, палил по остальным немцам, на твоих глазах убил еще одного. Три других узника валялись мертвые рядом с ним. Спустя пару секунд герой, спасший тебя, сам упал замертво, схватившись за сердце, но продолжая держать пистолет. А что другие? Двое польских евреев насели на еще одного немца, повалив его, еще один узник побежал на фашиста, расстреливающего приговоренных к смерти в газовой камере своим карабином. Выстрел. Умер. Остальные узники… Часть упала лицом вниз на бетон, заложив руки за головой, другая решила воспользоваться, другая продолжила стоять беспомощно, в ступоре, словно происходящее вокруг них их не касалось, несмотря на то, что фашисты продолжили по ним стрелять, а третья помчалась к ближайшему бараку, с каждой секундой теряя в своем числе, помчались к его закрытым дверям. Зачем? Открыть их, выпустить остальную ораву узников сражаться, или спрятаться за ними?

"Стадо! Тупое, покорное стадо!". Кипят злые слёзы, а тело как заведённое. Раз - и рука тянет на себя громоздкий карабин. Два - штык-нож рассекает ремень под передней антабкой, а заодно и ремень подсумка - авось повезёт и патроны?
-Пся крев! Чего стоите, остолопы?! Никого не пощадят!- орёт Ян, вскидывая непривычно-тяжелый карабин и пытаясь поймать в прицел фрица, стреляющего по беглецам.
"Хоть одного, Господи! Хоть одного зверя! Глядишь, легче нашим будет!" молится Лански, уже не думая о чем он просит. А внутри свербит шепоток мерзкий: "Вот ты тут корячишься, воюешь, а другие драпают!" И так тяжело ему не поддаться...

      Очнулось, кажись, покорное стадо, только когда еще трое евреев пали от выстрелов фашистов. Кто-то еще остался лежать, прижимаясь лицом к прохладному бетону, на который то и дело капали горячие красные капли, но вот остальные… В головах остальных проклюнулась простая-препростая мысль: и правда ведь никого не пощадят, видят офицеры третьего рейха в них бунтовщиков и вместо тихой, но мучительной смерти в газовой камере потом, ждет узников концлагеря быстрая смерть сейчас. Почему же эта мысль пришла к ним только сейчас? Видно, привыкли они чувствовать отчаяние, собственную беспомощность и невозможность как-то повлиять на события, относящиеся к собственной жизни. Да и сил каких-то особых не было сопротивляться: кормили плохо, работать заставляли много, да и делать фашисты приказывали часто нечто совершенно бессмысленное или аморальное, и люди таким образом становились похожими на скелетов снаружи и на покорных овечек внутри.
      Сил и сейчас не прибавилось, зато отчаяние, охватившее загнанных в угол узников, заставило их действовать. С глухим рыком помчались евреи на своих врагов, чтобы удавить, задушить немецких гнид. Те пытаются отстреляться, падают тела приговоренных к смерти, но слишком медленно стреляют карабины и слишком быстро угроза смерти потеряла всю свою действенность для заключенных. Один еврей с трудом разжал пальцы спасшего тебя героя, схватил пистолет и кинулся стрелять. Ты нацелил карабин на ближайшего к тебе фашиста и нажал на курок. Мимо! Дуло дернулось в последний момент. Хорошо, что никого из своих не повредило.
      Двое узников, поваливших немца, препровождающего вашу группу в газовую камеру, задушили его и сняли карабин с пистолетом с трупа. Бах! Один из них тут же упал на тело своего врага, истекая кровью, хлынувшей из шеи. Бежавшие к баракам евреи значительно поредели в своем количестве, но-таки смогли добраться и открыть дверь. «Бунт, панове, бунт!» — прозвучал их крик вместе с призывами бить нацистов и сбросить с себя их ярмо. «Scheisse! Töten sie umgehend!» — неслись в ответ возгласы немцев. Весь воздух заполнился выстрелами. Девять фашистов, вооруженных карабинами и маузерами, против Девятнадцати решивших испытать свою удачу напоследок евреев почти с голыми руками.
      Взвыла сирена.

-Оружайтесь, панове! Бей гадов!- Орет, срывая голос Ян. Подскочив к лежащим на земле, слесарь рыкнул: -Подъем, сыть воронья!- Да непечатного добавил, для совсем неразумеющих.
Тело бегает, кричит, а мозги шурупят, закипая от напряжения - куда деваться? Что дальше делать? К баракам бежать? Смысла нету. Да и бестолку, чего уж там. Бунт подавят - залив кровью, и тут ничего неподелаешь. Значит надо постараться, чтобы его крови там не было! Лански тщательно прицелился о отправил очередной "гостинец" фашистам, после чего подскочил к убитому фрицу и завладел вторым штыком. -К ограде! Прокусим проход и дай Бог ноги!- Впихнул карабин соратнику, засунув за пояс маузер, вытащенный из коченеющих рук убиенного узника, да и припустил к забору. -Хоть одного фрица берите, братцы! На колючку закинуть!

      — Schneller! Man muss den Revolte unterduecken! — махнул один из немцев новому подкреплению, которое бежало издалека. Вот в него-то и угодил твой "гостинец" прямиком в лоб. Минус один. В это мгновение удача была на твоей стороне! А вот в следующее нет: правое предплечье захлестнула вспышка боли, вслед за которой рукав изношенной, выцветшей сероватой рубашки окрасился красным.
      Окружающие тебя евреи, застрявшие между молотом и наковальней, перестали быть смиренными своей безвыходной судьбой. Их души наполнились отчаянием и надеждой, смешавшимися в гремучую смесь, что будет позажигательней коктейля молотова, — в безумную жажду жить или хотя бы попытаться заработать на это желание, отправив с собой на тот свет парочку фашистов. А твои слова послужили спусковым крючком.
      — Бей гадов! — твой голос не единственный прорезал воздух, наполненный проклятиями и приказаниями нацистских гадов, он смешался с голосами остальных евреев, что отказались от того, чтобы быть безропотными жертвами, чья судьба — тихо умереть в газовой камере от удушья. Мощный клич, призывающий к борьбе, заставил немцев испуганно отступать к союзникам, продолжая отстреливаться.
      — Панове, жизнь в наших руках! — из бараков высыпали люди, также захотевшие бороться за свою жизнь.
      Ты бросился к забору с двумя штык-ножами. Евреи, валявшиеся на бетонной дорожке от страха, вскочили и пришли тебе на помощь. Гремели выстрелы. Один за другим они падали: фашисты не могли позволить вам сбежать, а твои союзники невольно образовали вокруг тебя живой щит. Одна линия проволоки была с трудом снята (штык-ножи, хоть и были острыми заразами, все же не являлись качественной заменой кусачкам, да и силы уходили из правого предплечья весьма быстро), но чтобы пролезть, нужно было перерезать еще линии две — и это только первый ряд колючей проволоки забора!

Боль. Казалось, он уже испил эту чашу сполна, но терзающая правое предплечье агония опровергает это мнение. Скрипя зубами, Ян взрезал первый ряд и без промедления взялся за второй, хотя и понимал - через все не пробьется. Трясутся руки, горячая кровь заливает рукоять штыка, но слесарь упрямо сжимает зубы и режет, режет...
-Смотри, как делается! -Рыкнул он сжавшемуся рядом узнику. -Я упаду - закончишь!

      Грохочут выстрелы один за другим. Немцы отошли от первого испуга, и теперь преимущество узников концлагеря закончилось. Падает тело одно за другим, пронзенной быстрой пулей, несущей порой столь же быструю смерть, а также и медленную при попадании чуть в стороне от жизненно-важных органов.
      Руки трясутся. Вторая линия проволоки снимается, третья... Тебя грубо пихнули в сторону, отобрав штык-ножи, и ты упал на утоптанную землю. Через сделанную дыру в заборе полез один из евреев, но так и умер, словив пулю и повиснув на колючей проволоке. Штык-ножи вывалились на землю между двумя рядами колючей проволоки, и теперь до них было не добраться. От падения на руку стало так больно, что ты лишился чувств и сил, что либо делать.
      Пятнадцать немцев вместе создали настолько мощный заградительный огонь, что едва начавшийся бунт был подавлен в мгновение ока. И пусть евреев было раза в три больше, но оружие-то все равно находилось у фашистов. Лишь несколько узников концлагеря пыталось отстреливаться из захваченных карабинов и маузеров, но они никогда не убивали людей, никогда не стреляли из оружия, поэтому их успехи были небольшими, в то время как немцы старались убить их в первую очередь.
      С каждой минутой немецких солдат и офицеров становилось все больше, пока не перестреляли всех узников, набравшихся смелости противостоять. Тела евреев лежали в разных позах. Несколько десятков немецких солдат стояло по струнке смирно. Среди тел спокойно прохаживал фашистский офицер, с мрачным удовлетворением рассматривая евреев и добивая из своего личного маузера тех из них, кто еще был жив. В то же время он обстоятельно ругал солдат за то, что те допустили такое, допустили бунт, поворачиваясь время от времени к своим двум телохранителям, но по факту обращаясь ко всем.
      Ты лежал на земле, не двигаясь. За поясом у тебя до сих пор был маузер. Постепенно очередь дошла и до тебя. Офицер как раз закончил свою воспитательную речь, встав перед тобой. Пинок. Ты застонал, а нацист улыбнулся.
— Hole es ab! — приказал он, и два его телохранителя тебя подняли.
      Все. Это конец. Вот офицер наставил на тебя свой маузер. Спустя секунду он дернет за курок, и пуля попадет прямо тебе в лоб, а ты сделать ничего не можешь, потому что тебя за руки держат двое солдат...
— Verdammten Juden muss man... — начал говорить он, и вдруг его голос изменился полностью. Тембр стал другим, да и слова из его рта полились не немецкие, а польские. — Хочешь пере... возродиться?

Тяжелым кулем Ян висел в руках у палачей. Тяжелым, истекающим кровью кулем. Разумеется, восстание было обречено на провал, но это было правильное решение - лучше уж так. Быстро. От пули. В бою. Чем выхаркивать кишки, корчась на бетонном полу газовой камеры. Чем выть, раздирая костлявую грудную клетку ногтями, моля о глотке воздуха, без примеси отравы... На лицо еврея упала чья-то тень и Ян с трудом разлепил неподъемные веки, чтобы взглянуть на свою смерть. — Хочешь пере... возродиться? Из груди вырвался смешок, вместе со струйкой алой крови.
-Кто же не хочет?! Только ведь - всё во власти Божьей. Не тебе его замещать...- Фраза истощила и без того невеликий запас сил и слесарь обмяк, в ожидании последнего выстрела.