"Alea jacta est" | ходы игроков | Pars II. Damnatio ad bestias

Люди.
Существа слабые, бренные, смертные. Олицетворяющие хаос и разрушение, алчные, жаждущие; раскрытые рты, просящие лучшего, большего. Погрязшие в грехах, в ненависти – как истинные потомки Каина, пустившие зло в своё сердце. Утонувшие в бесконечных войнах, льющие реки крови – во славу собственной прихоти.
Достойны ли вы жизни? Достойны ли вы спасения? Рая? Вы – любимые творения Господа, заслужили ли вы его прощение?
Молитесь. Молитесь усердней, представляйте лик его и раскрывайте перед ним свои сердца. Клянитесь, что сделаете всё ради его прощения, что возлюбите ближнего своего и отпустите всё то зло, что поселилось в вас. И вы… соврёте. Лицемерие и ложь давно пропитали ваш разум. Вы способны лгать, лгать Богу, лгать самим себе. Вы верите, что достойны, но вы неправы. Вас ждёт Ад.
Но возможно… столкнувшись когда-то с истинным злом, вы начинаете понимать; разделять хорошее и плохое, тёмное и светлое. Ценить, любить, следовать. Но сколько вас? Сколько людей способно понять истинную суть вещей? Отделить зёрна тьмы от своего бессмертного существа. Беспрекословно верить. Созидать.
Люди.
Камень преткновения. Единение добра и зла. Бушующий океан чувств и мыслей. Любимые творения Господа, ненавистные отвергнутому сыну его. Главные войны будут происходить там, где вы и не подумаете. В вас самих.

***

Act I

Бесконечно тянущийся тракт. Дорога, иссушенная осенним солнцем и многодневным отсутствием дождей. Опалые листья шуршат под колёсами телеги и копытами медленно бредущих лошадей. В округе тихо, не слышно практически пения птиц; лишь тоскливо и противно скрипит не смазанное колесо.
Путь от монастыря святого Иакова, занимаемого Орденом, оказался долог и утомителен. Несколько тёмных ночей вы провели под крышей незнакомых заведений, довольствуясь то скудной, твёрдой постелью, то сеном, то шерстяным покрывалом – тем, что готовы были выделить для вас хозяева. Одно вы усвоили точно: путешественникам приходится нелегко. Если хозяева и были готовы пустить вас за порог конюшни и сарая, то доброжелательности и гостеприимности ждать от них не приходилось. Буханка чёрствого хлеба да ломоть сыра – всё, чем мог угостить вас скупой хозяин. И был прав. Ибо его владения.

Дорога уходила в лес. До заветной цели оставалось всего несколько миль пути, когда на перекрёстке вы повстречали небольшой караван. Торговец на набитой грузом телеге с одним лишь телохранителем, что, судя по запаху, давно не принимал ванны. Вероятно, торговцу очень везло, если на своём пути он так и не встретил жаждущих лёгкой наживы разбойников, или же его с виду нерасторопный воин знатно отгонял этих лесных лисов, что с войной Ланкастеров и Йорков развелось по стране бесчисленное множество.
Как бы то ни было, вам было всё равно. Долгая дорога, по пути которой вам уже давно не попадалось никаких поселений, вымотала вас. Торговец услужливо предложил вам перебраться в его телегу да привязать к ней лошадей, и вы согласились. Пожалели ли вы о своём выборе? Возможно. Потому что маленький, опухший от жира торговец вещал всю дорогу не умолкая; вы успели уже узнать о том, какие дела он в соседних городах проворачивал, и каким именно образом сумел обмануть покупателей и хранителей порядка.

Опускались сумерки. Туман густой пеленой окутывал землю, вился между деревьями, пожирал всё, что находилось дальше метров двадцати. Бледный и, казалось, осязаемый. И вместе с ним пришёл холод; закрадывающийся под одежды, проникающий под кожу. Зима. Скоро должна была начаться зима, и на землю опускались первые заморозки.
- Вообще-то сюда мало кто ездит. – Продолжал говорить торговец по имени Бенджамин. – Поговаривают, эта земля проклята, поэтому всякие другие купцы сюда не суются. Но – настоящий знаток своего дела не испугается опасностей! Мало ли что там говорят… Столько баек в жизни своей услышал, да только подтверждения их так и не увидел. Волки там, мертвецы, ведьмы… О, кстати! Видел я, как сжигали однажды одну ведьму – ух, зрелище. Пылала как сухие дровишки! – Бенджамин хохотнул. На вас он не смотрел; кажется, ему и не нужна была ваша реакция, чтобы продолжать рассказывать.
Наёмник, мужчина лет тридцати с лишним, выглядящий крайне неухожено и ехавший на понурой гнедой кобыле рядом, согласно кивал. Но в глазах его практически не было осмысленности; либо же думал он о чём-то своём и делал вид, что слушает. Вы сидели в самой телеге, на мешках с чём-то жёстким, отчего сидеть было неудобно, и слушали бессмысленную речь Бенджамина. Приходилось терпеть эту пытку; до города оставалось всего-то миля-две.

Город. Название его затерялось среди подобных ему, встреченных вами по пути. Аркенвилль? Аркенвуд? Теперь это было не важно. Главным было то, что вы были близко к цели.
Святой отец и настоятель Адриан указал вам именно это место на карте и отметил, что здесь вас ждёт охотник по имени Джером Мерсер. Что он представлял из себя вы не знали – не распространялись в Ордене имена других охотников, пожалуй, лишь те, записи которых вы могли найти в библиотеке. Но записей Джерома Мерсера не было, даже если вы и пробовали их отыскать. Видно, такой же молодой охотник, как и вы сами, за исключением того, что обладал большим опытом и готов был им поделиться с вами.
О чём договорились настоятель и охотник вы не знали. Миссия была проста – добраться до города, и вы её практически выполнили. Практически.

Тишина резала слух. Сказки ли были о том, что земля эта нечиста, но редкий зверь да редкая птица подавали здесь какие-либо признаки своего существования. Оттого голос торговца казался слишком громким. Сейчас или пару часов ранее – но вы заметили, что в округе действительно тихо.
- …Так вот я и говорю ей: выжги ты свою бородавку, а то ведь и правда посчитают какой-никакой колдуньей. Это ведь не шутки! Моего товарища соседи до суда довели только потому, что у него на лице уродливое…
Договорить торговец не успел: колесо со скрипом отвалилось от оси, прокатилось добрых несколько метров и плавно опустилось на пыльную дорогу. Телегу, всё её содержимое, и вас в том числе, накренило вбок. Вынужденная остановиться лошадь недовольно фыркнула.
- Вот же дьявольщина… - выругался Бенджамин. – Опять это чёртово колесо. Мужички, подсобите-ка. – Сам торговец, как видно, слезать с телеги не хотел, да и воин его опускаться на землю не спешил; лениво оглядывал и вас, и повозку.

День за днем мерно тянулся серый дорожный тракт. Тусклое осеннее солнце, пробивающееся сквозь тонкие рваные облака, не согревало, но лишь скупо освещало дорогу. Угрюмое небо будто пожирало его: пелена стягивалась вокруг мрачного солнечного пятна, медленно, неторопливо, но все ближе и ближе, из часа в час, из минуты в минуту, тянулись и оплетали его свинцовые отростки. Путешествие от самого монастыря проходило в молчании. Его не нарушали ни люди, ни птицы. Казалось, все живое умерло вместе с природой, замерло в скорбном молчании над пустой запыленной дорогой. Только резкий, не по-осеннему холодный ветер, да мерзкий скрип колеса нарушали застывшее безмолвие. Петрус сидел в глубине повозки и молился, глядя на небо: "Sanctus espiritus...", - едва слышно слова слетали с его губ. Большие грубые пальцы перебирали бывшие когда-то темно-красными четки. Они выцвели, растрескались и постарели, как и его тело за годы и десятилетия усердной службы в монастыре. Все еще сияющая ярким светом, но начинающая угасать сила, разум, обвитый терновником мудрости и смирения - вот то, что Петрус может предложить миру, оказавшемуся таким жестоким когда-то к маленькому мальчику, предложить другим людям, чтобы им не пришлось пережить то, что когда пережил он сам. Сейчас. Пока еще не поздно. Пока он еще способен. К этому он готовился двадцать четыре года. Все ждал, когда поймет, что наконец готов. Он так и не понял. Но время уходит: редкие мужчины доживают до пятидесяти, через несколько лет его уже будут называть стариком. Так что либо сейчас, либо уже никогда.

Места, где останавливались Петрус и испанец были бедны и полузаброшены, хозяйва предлагали только хлеб, сыр да воду - уже более необходимого. Черствой буханки и воды достаточно для человека, и в большем монах не нуждался, хотя от сыра он не отказывался: часто Петрус отдавал лишнее маленьким грязным исхудавшим детишкам, смотревшим на него будто загнанные волчата, и истощенным матерям с осунувшимися лицами. Благодарность ему была не нужна, достаточно было лишь знать, что ты делаешь добро ближнему своему. Пяти часов сна на куче сена тоже хватит, если твоя совесть чиста и не отягощает тело ночью. Немногое остававшееся на привале время посвящалось вечерним и утренним молитвам освежением в памяти начинающих истираться из нее моментов писания Господня и истязающим тело физическим упражнениям. Стоило встретить монаху людей выполняющих тяжелую работу, как он был рад предложить свою силу в помощь, от чистого сердца. О чужих несчастьях он тоже с готовностью выслушивал - другое дело, что решиться исповедаться мрачному служителю Божьему мог и хотел далеко не всякий. Сам же Петрус о том, что у него на душе никогда ни с кем не заговаривал: предначертание слуги Господня - дарить облегчение, но не омрачать души других.

По дороге через лес они встретили купца. Храбрый человек или глупец: с одним телохранителем разъезжать по густому мрачному лесу, где опасность подстерегает на каждом шагу, за каждым поворотом, у каждого оврага. Люди, сбившиеся с пусти христианства, люди, которых вера доболе не удерживает от обмана, насилия и скотской жизни. И не только люди. Уж кому как не двум членам Ордена знать об этом. Мало ли что там говорят? Будем надеяться, что для тебя все так и останется, сын мой. Будем надеяться. Торговца большую часть времени Йеллоувуд предпочел не слушать: разговоры о грязных делишках этого человека, прости его Господь, Петруса не интересовали. Большую часть пути монах либо размышлял о писании, либо всматривался в проплывающие мимо деревья - всегда нужно быть готовым встретить опасность. И духом, и телом.

Несмотря на опускающиеся сумерки и сгущающийся туман, можно было заметить, что они приближаются к городу. Еще немного и они прибудут туда, куда их послал настоятель. В этом городе нужно найти некоего Джерома Мерсера. Имя Петрус запомнил хорошо. Найти про него записи в огромной монастырской библиотеке не удалось. Хотя это, на самом деле, и не удивительно: записи содержали лишь имена да обрывочные сведения о лучших охотниках ордена. Было бы наивно полагать, что их отправили к одному из таких. И все же неизвестность тревожила. Размышления монаха прервал скрип отвалившегося колеса и резкий крен набок. Чтобы не потерять равновесия и не упасть, он даже уперся локтем в борт повозки. Торговец наконец заглох, и Петрус осознал, как же тихо было вокруг. Даже слишком тихо.
- Подсобить? Сейчас, сын мой, - монах вылез из телеги и направился к колесу. Ему было совершенно не трудно в одиночку притащить назад огромное тяжеленное колесо. С каждым шагом Петрус начинал нервничать все больше и больше: что-то неуловимое в этом месте ему определенно не нравилось. Он даже захватил с собой из повозки огромный сверток серо-зеленой ткани, о котором за всю поездку так и не спросил или побоялся спросить купец. Рука невольно заползла в него и обхватила осиновую рукоять. Но находившийся в нем предмет так и не был развернут. Медленно подойдя к колесу, монах остановился и прислушался. "Наверное, просто нервы шалят", - пронеслось в голове у Йеллоувуда.

Осень лучше лета. Эту истину Николас выучил с детства, когда испепеляющее дневное солнце, заливавшее Кастильские виноградники на склонах холмов, наконец немного снижалось к горизонту, давая возможность выходить из дома в полдень без риска лишиться чувств от жары.
В Британии все было наоборот. Точнее, в Британии один сезон был только хуже другого. Влажная, но холодная зима заваливала снегом выше головы; непостоянная весна то промачивала ноги до нитки, то схватывала растаявшую слякоть крепким морозом; удушающее, смрадное лето было похоже на гниющее болото. А потом приходила осень, и приносила с собой пробирающие до костей ветра.
Впрочем, он не жаловался. Уже давно ему не было дела до погоды, непогоды или других явлений, доставляющих телу неудобства. Человек ко всему привыкает.
Точно так же он привык к бесконечной болтовне торговца, встреченного по дороге в компании одинокого телохранителя. Тот своим балабольством даже немного напоминал о родине, где каждый второй прохожий, с которым ты провел больше пяти минут, считал необходимым поделиться с тобой историей всей своей жизни. Адриан давно научился не вслушиваться в этот треп, поскольку не имел никакого желания ни вступать в диалоги, ни делиться ответными историями. До их попутчика ему тоже не было дела.
Ах, как хорошо было бы сказать сейчас, что Николасу Адриану Гарсиа ди Маре, бастарду благородной фамилии Гарсиа, бывшему аделантадо отряда наемников и потомственному идальго, которому не светило ни полпесо наследства, не было дела ни до чего...
Так было раньше. Его интересовала лишь война, добыча, попойки и слава — в той мере, в которой эта слава могла помочь ему заслужить расположение отца. Тщетные попытки, но кроме них, в его жизни не оставалось ничего, что могло было бы составить ее смысл: ни веры, ни надежды, ни любви.
Так было до Байонны. А после Байонны все изменилось.
Теперь он воин Господа, в которого не слишком-то верит до сих пор, и призвание его — сражаться с нечистью, в которую он не верил раньше. Он бы рассмеялся в лицо любому, кто сказал бы ему год назад, что его, наемника и рубаку, ждет посвящение в орден и великая миссия. И прозвище "Испанец", приклеившееся к нему намертво в британских землях.
После Байонны ему сложно спать. Нет, ему не снятся кошмары, когда удается все же забыться сном. Но сам сон бежит от него, бежит с наступлением ночи, когда сумерки скрывают землю, обманывают взгляд и заставляют тени плясать и корчить гримасы, от которых рука крепче стискивается на рукояти меча.
В обители ордена был хороший двор для фехтования. В нынешнем походе же он просто выходил в ночь, обнажал свой клинок и упражнялся до тех пор, пока усталость не заставляла тяжелый эспадон упираться острием в землю, а грохот пульса в ушах не заглушал чудящиеся шорохи в кустах. Тогда он возвращался и проваливался в сон до утра, добирая все, что не доспал ночью, полуденной дремой.
Все равно в этом Богом забытом краю не на что было смотреть.

Но наконец в этом длинном пути, в затягивающей ежедневной рутине, в дурманящей голову болтовне торговца произошло что-то, достойное внимания.
Его попутчик, монах Петрус, первым спрыгнул с повозки, выразив желание помочь. Николас звякнул доспехом, молча спрыгивая следом и осматривая окрестности. Для засады место было не самое удачное, но осторожность никогда никому не вредила.