Жизнь и смерть Ильи Авдиевича Соколова (1863-1926) | ходы игроков | Глава 1. Пастораль.

Коробецкому понадобилось вцепиться обеими руками в Шнейдера, чтобы хоть как-то встрепенуться - в одиночку не смог бы. Что-то бурлило внутри перепугавшегося не на шутку человека, но никакого внятного выхода дать этой и самой по себе страшной субстанции он не мог - не бывал он толком никогда в серьёзных конфликтных ситуациях, когда соперника от тебя шаги отделяют считанные, когда одним движением кто-то кому-то может кровь пустить струёй тугой, когда один уже взгляд, исподлобья резко пущенный, может пошатнуться заставить.

Что тут делать и как быть, того Виктор Алексеевич не знал, но понимал хотя бы, что что-то уже делать надо точно! Бездействие угнетало. Дышать сложнее и сложнее становилось, казалось, будто ещё чуть-чуть, и не станет Ефима, не станет того-последнего, что угрозу смертельную ещё как-то задерживает, а значит, значит всё равно что и сам последние секунды доживаешь!

Бежать?!

Коробецкий лихорадочно обернулся, но от того, что упустил при этом из виду борющихся, ему только страшнее стало. Будто в тот же миг дыхание отрывистое Платоновское услышал, будто догонит тот вот-вот и по затылку стукнет, в спину нож вонзит!

Тогда-то и нащупал бывший чиновник, а ныне просто побледневший добела эмигрант, опору шаткую - тонкую шею юного Шнейдера.

- Что ж ты стоишь-то, что ж ты застыл?! - сдавленно прошипел Виктор на самое ухо парню, одновременно и от волнения трясясь, и боясь, как бы Платонов не услышал.

- Тяни его, тяни сюда за волосы!

Почему именно "тяни" и именно "за волосы", того Коробецкий никому сейчас объяснить бы не смог, только одно ему думалось сейчас: а как всё же хорошо, что есть Шнейдер, вот он-то и вытянет Василия Семёновича из этого омута, а там уж и сам Виктор Алексеевич ему что-то успокаивающе ласковое наговорит, они же ведь все разумные люди, это всё просто бред какой-то, продолжения сна кошмарного достойный, но никак не безумной делёжки содержимого таинственного рюкзака!

С такими мыслями Коробецкий Шнейдера за шею и начал вперёд толкать, к цели, и даже не заметил при том, как "на ты" перешёл.

Закрутилось всё, завертелось, и никто уже не мог уследить за тем, что происходит: один бил другого под рёбра, другой сдавленно хрипел и сам один раз, другой съездил по лицу своего противника, потом один вцепился другому горло, а тот — другому в лицо, и оба хрипели, давили, душили друг друга, и, когда у Ефима уже заплясали перед глазами искры, промелькнула близ самого лица какая-то тень, и Платонов вдруг охнул, с силой ткнулся носом в грудь Ефима, будто прощения хотел за всё попросить, и обмяк.

Над Платоновым стоял Шнейдер, держа за ножки тяжёлую табуретку, которую из дормитория принёс Илья Авдиевич. Подбирая со стола табуретку, Шнейдер задел повешенного, и тот сейчас вращался, чуть раскачиваясь, вокруг оси, связывающей его с потолочной балкой.

Шнейдер стоял над боровшимися и ошалело глядел вниз. А затем медленно поднял над головой табуретку ещё раз и с силой опустил её гранью толстого, дубового сиденья на затылок Василия Семёновича. Только хрустнуло что-то.

Тюкнул юнга табуреткой по макушке агрессивного Васю, да тот обмяк разом, носом в грудь Ефиму уткнулся и затих. Сам же Барташов, сипло выдохнув и закашлявшись, вытаскивать себя из-под туши начал, что-то сквозь приступ, чем-то схожий с астматическим, проговаривая с трудом:
- Вот.. кхыы.. это правиль.. кхее.. но..
А потом юнга, не удержавшись, приложил Платонова еще раз, да на этот раз, похоже, уголком. Барташов разом поднялся, дрожащей рукой у Шнейдера табуретку из рук вырвал, опустился на колено и пальцы к сонной артерии Семёныча прижал.
- Что ж ты, юнга, творишь? - в себя приходя после знатной свалки, выдохнул, наконец, Фима, не глядя ни на Шнейдера растерянного, ни на Авдиича, который на веревке болтается и кружится, являя собой элемент несуразности происходящего, эдакий "данс макабр" порождая в затянутой тенями столовой.
Пляска смерти.

А ради чего?

- Подай.. кхе.. будь добр, рюкзачок, - к юнге обратился, обернувшись:
- Хочу посмотреть на.. ээ.. "яблоко раздора".

- З-знаете что, коспода, - поражённо прошептал Виктор Алексеевич, когда Шнейдер вдруг табуретом Платонова огрел, а одолевший своего противника с помощью юнги Ефим стал контрастно со всем окружающим активные признаки жизни проявлять, - знаете что, это уже никак невозможно.

И прямо как был в тапочках, так на стол подле висельника и полез, сперва с коленями забрался, едва обратно не сверзнувшись, а после на едва гнущихся ногах распрямился и начал в верёвке разбираться, на которой Илья Авдиевич болтался.

Ни ножа не было у Коробецкого, ни даже мало-мальски достойного контроля над собственными пальцами, но всё одно казалось ему, что стал он чуть дальше от того ужаса, что на полу творился, а от того уже легче на душе. Даже не смотря на то, что вот она, смерть, в лицо смотрит.

Виктор Алексеевич пробормотал рассеянно "простите, Илья Авдиевич" и прокрутил мертвеца вокруг своей оси, чтобы к себе спиной его повернуть.

— Я, я что, убил его? — пролепетал Шнейдер. Парень потянулся к табуретке, которая сейчас была в руках Барташова, рассматривая грань, которой врезал по голове Платонову. — Нет вроде крови, — с надеждой сказал он, просительно глядя на Барташова.

Да не убил, конечно, — понял Барташов, проверяя пульс растянувшегося по полу Платонова. Убить-то не убил, а вот череп наверняка проломил, и, хоть и не было видно на затылке под отросшими, спутавшимися волосами крестьянина вмятины, но можно было пощупать, и она бы там наверное нашлась.

Слов про рюкзак Шнейдер, кажется, даже не услышал, а если и услышал, то на свой счёт не принял.

А Коробецкий полез на стол. Отсюда до потолочной балки можно было дотянуться пальцами, привстав на цыпочки, но узел там был затянут крепко, да ещё и тело профессора оттягивало верёвку, не давая ослабить узла; в общем, Коробецкий что-то копошился, цеплял ногтями перекрученные нити новенького белого тонкого линя, с содроганием касаясь плечом пиджачной спины Ильи Авдиевича, пытался разобраться, где за что потянуть, — да всё как-то, знаете, без толку.

- Да подайте же уже нож, Христа ради!

Напыхтевшись вдоволь, понял Виктор Алексеевич всю тщетность своих намерений и не замедлил о помощи попросить. Только вышло у него это как-то беспомощно и строго одновременно, даже нахмурился экс-чиновник, свысока на участников престранного сего полуночного действа поглядывая.

- Нет. Но мог! Поосторожнее с табуретками, парень, - в любом случае, данный господин в ближайшие несколько минут - а может, и часов даже - был не опасен, и ему требовалась медицинская помощь - или хотя бы осмотр, какой-никакой - но Ефим не собирался делать Платонову таковое одолжение. Пошёл он к чертям, бородатая сволочь. Вроде нормальный дядька на вид, а на деле - типичный "красный". Отобрать, поделить!
Тьфу! - плюнул в сторону его Барташов, не удержавшись, а после руку запустил под стол, взял нож и подал рукояткой вперед Коробецкому.
А после всё-таки к рюкзаку обратился. Какие-такие ценности там спрятаны, что у дяди Васи голову напрочь свинтило, и из труженика честного он вдруг превратился в отчаянного бандита, способного убить ради наживы?
Или, быть может, он всегда такой был, а мы самые, что ни на есть, настоящие слепцы?

Запрашиваемый предмет покоритель столовых вершин схватил почти вслепую, почувствовал твёрдое что-то кожей, взялся, понял наощупь, что рукоять ножа, тепло чужой руки (рук?) почувствовал, а как к верёвке поднимал да перехватывал при этом поудобнее, так ненароком холодного лезвия коснулся - и так и замер, наполовину инструмент (оружие?) в волосатые волокна утопив.

Задрожала вдруг рука Коробецкого. Скривившись, поменял он хват, да и так не пошло что-то дело - комок в горле разбух, а в животе наоборот, пустота сосущая образовалась. Нож плавал в подрагивающей руке почти что в такт покачивающемуся покойнику (да какой тут покой?!)...

- Ну нет уж, господа, - отрывисто и быстро проговорил Виктор Алексеевич и присел на корточки, а потом и на сам стол, ноги вниз свесив, - Вот уж давайте вы всё-таки сами...

Нож он рядом положил, ладонь вспотевшую о штанину брюк обтерев, а потом обхватил обеими руками голову, локтями в колени упёрся, всем телом вперёд подавшись, да так и замер, тихонько из стороны в сторону раскачиваясь и прямо перед собой смотря.

Только что нож державшая рука всё равно вся липкая была от пота, но почему-то холодная как то лезвие, а вот другая рука - сухая и горячая.

Виктора Алексеевича затрясло.

- Витя, ну что вы, прости Господи.. - понаблюдав мельком за неловкостью движений и скованностью сознания Коробецкого, вестимо, до сих пор не пришедшего в себя после откровений Платонова и его выходки, а так же вида Авдиича, висящего на толстом шнуре, Барташов забрал у Виктора Алексеевича нож, подумав, между тем, де "не умеешь - не берись!".
- Юнга, держи его, - позвал Шнейдера, чтобы тот под мышками труп придержал, и снял Соколова, веревку над самим узлом, что вокруг шеи обвился, срезал.
Уложили на стол Илью Авдиича аккуратно вместе. Ногами, получается, к Коробецкому. Чтобы в обморок, бедолага, не дай боже, не сверзился.
Посмотрел Барташов на Платонова, что не шевелился больше. На Шнейдера.
- Что произошло здесь, расскажи-ка. Почему решился нас звать?

Срезали верёвку, кряхтя, уложили тяжёлое тело на стол. Уже два тела так вот лежало: одно на столе, другое между столами, навзничь.

- Что произошло здесь, расскажи-ка. Почему решился нас звать?
— Да говорил же, — стуча зубами от нервного напряжения и холода, ответил Шнейдер, спрыгнув со стола и не без опаски переступив через Платонова. — Спать не мог, взял журнал, увидел ту статью. Решил найти Илью Авдиича. Нашёл. Позвал Платонова. Про деньги у меня из головы выскочило, а ведь рюкзак раскрытый был, я видел. Потом думаю — мы с Платоновым вдвоём не справимся, надо ещё кого-то позвать. — Шнейдер вдруг задумался и добавил с выражением внезапного прозрения: — Это ж я правильно сделал. Он бы кончил меня здесь.

Рюкзак, как его Платонов оставил, так и лежал на столе. Шнейдер решительно потянулся к рюкзаку.

— Я покажу вам сейчас, — сказал он, раскрыл застёжки, распустил затягивающую ворот тесёмку, и высыпал всё на стол в головах Ильи Авдиевича. По столу глухо застучало, громко брякнуло.

На столе лежала россыпь пачек двадцатифранковых банкнот, перетянутых бумажными лентами с цифрой «1000».

— Ого, — выдавил Шнейдер. — Я не думал, что тут так много…

Парень опасливо взял одну из пачек, быстро пропустил края банкнот по пальцу, положил обратно на стол. В середине стола, полузасыпанная деньгами, лежала ещё какая-то штука: что-то вроде трёх квадратных медных пластинок в ладонь размером, скреплённых вместе петлями и сложеннных друг с другом. Шнейдер, конечно, сразу потянулся к штуковине и раскрыл её.

— Хм, — поднял брови Шнейдер, глядя на складень. — Это икона, да? Я не очень разбираюсь.

Шнейдер смущённо протянул складень Барташову, видимо, полагая, что у того больше на него прав.

- То есть, Платонов Авдиича не трогал.. - пожевав губу, произнес Барташов. Ему очень хотелось, чтобы в смерти Соколова был виноват этот бородатый индюк, свиная морда, но, увы, получается, что Шнейдер сам эту жадную крысу к "поилке" притащил. И ведь не мог знать, как всё обернётся!
- Кончил бы, как пить дать, - подтвердил Барташов. Потом юнга тесемки рюкзака растянул, и понял вдруг Фима, что не прочь бы сейчас покурить чего покрепче. Или даже, может быть, водочки выпить.
Дух захватило и даже как-то от такого вот великолепия тошно стало. Когда ж ты, Фима, такие деньги-то видел последний раз? А? Да никогда ты небось и не видал такой суммы в одном месте, ведь царское жалование суть копейки, а здешние гроши - так это вообще плевок в душу нищего иммигранта.
Вот от такого вот благополучия в дензнаках у дяди Васи башку-то набекрень и свернуло.
Присвистнул Ефим, взяв плотную котлету купюр в обтяжке и, будто бы с видом знатока какого-то, поднесшего к носу пачку - вроде бы как на нюх он распознает, подделка или нет. А на самом деле Барташов хотел почуять запах денег - настоящих денег, а не того безобразия, коим их тут, на ферме, потчевают.
Хрустящие купюры были новенькими и не пахли ничем, кроме бумаги. Пьянящий, можно сказать, запах легких денег..
"Эй-эй, Фима! В себя приди! Один уже табуреткой по балде за одурелые свои фантазии получил! Но, с другой стороны, здесь столько денег.. Что с ними станется? Не еврею же Соломону их отдавать? И уж тем более не этим сволочам в правительстве, которые не станут разбираться, чьи они, а попросту вольют этот солидный капитал в казну! Хотя, не стоит забывать о Соколове-младшем.. или стоит? Если верить журнальной статье - нонсенс! - то он помер, а если нет - то он сам эти деньги отцу передал, ведь так?"
Положил на стол пачку, как-то осоловело глядя в одну точку, глядя сквозь пространство - туда, где счастливое будущее, свободное от дурманящей жары, физиономии Доры и приторных абрикосов. Протянул Шнайдер иконку-триптих с изображением сына Господа, Фима как-то прям опешил, перекрестился спешно.
- Ну и.. что с этим гадом делать будем, господа? - пнул по заднице Платонова не сильно, просто обозначив в очередной раз своё к нему отношение.
- Потому я спрашиваю про этого козла бородатого, что с деньгами вопрос для меня вообще не стоит. Мы должны их Сашке вернуть, потому что этот бред в журнале - это просто чушь какая-то. Не знаю, что у них там в семье случилось, но, так как Илья Авдиич преставился, а мне известен только один его родственник.. Не думаю, что мы имеем право распоряжаться всем этим, - посмотрел на тряпку рюкзака и толстенные, словно дела диссидентов нынешней России, пачки бумаг, - имуществом. И уж точно не считаю, что выдавать деньги официальным властям будет правильно.

Коробецкий бы тоже перекрестился, если бы пальцы так не дрожали. Он вообще-то собирался, вот как тело покойника увидал, так первым делом перекреститься и подумал, да только...

Что "только" Виктор Алексеевич уже, честно говоря, не помнил - упомнишь тут, попав в такой круговорот событий! Повесившийся Соколов, сошедший с ума от вида денег Платонов, задумчивый Шнейдер и правильный Барташов. От начала до конца правильный. При наблюдении за таким примерным офицером невольно задумываешься, как он вообще тут очутился, как все они тут очутились, что такое ещё более правильное оказалось с той стороны, что сумело перебороть примерные честь, доблесть и верность? Или не всё то золото, что блестит?

Так и не перекрестился бывший российский подданный, отпрянув от духовности так же бездумно как когда-то и от гражданской сознательности отпрянул, по железнодорожным кускам с северо-востока до юго-запада страну побросав в суматохе эвакуации.

- Простите покорно, а как же вы, Ефим Антонович, собрались Соколова искать?

Самообладание кое-как вернулось к Коробецкому во многом благодаря спокойным рассуждениям экс-офицера.

- Илья Авдиевич один только поди и знал про сына, где живёт да что делает... А впрочем, какая сейчас разница! Вы себе просто представьте, какой утром скандал будет! Самоубийца, вор и гора денег!

Виктор всплеснул руками и вздохнул. С одной стороны, известие о том, что Платонов жив, его обрадовало. С другой - дело всё равно было дрянь, просто как в дурацком сне. Он даже за руку себя ущипнул, на всякий случай, и по итогам проверки разочарованно крякнул. Взаправду всё, взаправду! Тогда по крайней мере на труп хладный не смотреть...

- А впрочем, рюкзак-то видели многие, а вот что внутри, про то ведь только нам известно? - в подрагивающей от волнения речи Коробецкого начали прорезаться благоразумные нотки. - Надобно первым делом деньги переложить куда-то и спрятать, а рюкзак чем иным набить, чтобы уж не заподозрили.

Виктор Алексеевич сам удивился странной логичности своих слов - когда это он успел на эдакий лад настроиться? Как гору валюты увидал? Признаться, действительно сильное впечатление, настолько шокирующее, что тогда-то Коробецкий про сон вновь и подумал. Да и до сих пор как-то не верилось. В труп верилось, в жадность Платоновскую, в трудность их общего положения - во все верилось кроме самих денег! Потрогать бы и убедиться, да только боязно.

- А Василия Семёновича уложим спать. Утром убедим принять нашу версию. Ну что не было никаких денег. Ну не начнёт же он в самом деле нас самих в воровстве обвинять?

Коробецкий развел руками и посмотрел по очереди на Шнейдера и на Барташова. Внутри его последнего вопроса смутно проскальзывало что-то вроде "ну не убивать же теперь его?"

Предложение вернуть деньги Соколову-младшему Шнейдер воспринял без энтузиазма: с сомнением хмыкнул, но спорить не стал. Зато, когда Коробецкий высказал свой план, юнга возразил на это с самым решительным видом:

— Здесь оставаться? На ферме? Ну не-е-ет, вы как знаете, а я тут точно не останусь, — Шнейдер мотнул головой. — Если Платонов оклемается, он меня точно прибьёт, а если… не оклемается, то я вовсе под суд ведь пойду! Уходить надо, господа, уходить сейчас же! — зачастил он. — Вы посмотрите, какое время удачное: Соломона на ферме нет, а Дора сама в полицию звонить не будет, у неё виза просроченная! До Тулона километров пятнадцать, мы до утра дойти сможем, а там на поезд и всё, ищи нас где хочешь! Это при условии, что они вообще станут в полицию обращаться!

Действительно, визит полиции на ферму мог обернуться серьёзными неприятностями для хозяйства Беспаловых: всем было известно, что у многих работников было не всё в порядке с документами: так, найти итальянца с действительной визой в «Домен де Больё» было едва ли не сложнее, чем довольного жизнью русского.

Как поведёт себя управляющий в этой ситуации, работники знать не могли, так как за время их работы на ферме смертельных случаев до сегодняшней ночи не было; но вот, когда один из поляков серьёзно повредил себе ногу, работая на упаковке, в больницу везти его отказались, и бедолагу лечил своими силами один из итальянцев, который во время войны работал в госпитале. А на более мелкие происшествия, такие как драки и кражи, внимания уж и вовсе никто не обращал.

Барташов, словно кот, навернувший сливок, довольно улыбнулся, глядя на то как Коробецкий от страха, видать, всю остроту ума-то своего зело недюжего растерял.
- Так он же по утру сам мне всё рассказал при встрече. Что живет он в этом.. ээ.. Тонне-Шаранте, работает на заводе стекольном. Там его и будем искать!
Тот факт, что местом работы "ныне покойного" в журнале был обозначен Сен-Гобен, Барташов даже не учитывал - ведь ложь же, наглая ложь!
А дальше Витя Коробецкий понёс какую-то несусветную чушь про то, что надо деньги спрятать, а Васю с пробитой головою спать уложить, а на ушко, как молитву, шептать, что денег не было, деньги приснились, и ножом ты чуть Фиму не укокошил - это всё, дескать, в дурном сне тебе приснилось, дурачок ты эдакий.
- Вы, Виктор Алексеич, не притворяйтесь святой простотой. Юнга дело говорит, оставаться нам здесь никак нельзя. Я бы с удовольствием посмотрел на эту рожу, - снова пнул по заднице Платонова, - когда бы мы с Петей его поймали за жабры и выдали бы полиции хотя бы за то, что он, падла, хотел имущество чужое прикарманить, да не говоря о том, что меня чуть, собака, к полу не пригвоздил.. Но, увы, не вижу я более необходимости здесь, в глуши, извиняюсь, "куковать", Витя. А ты видишь, юнга?
Удостоверившись, что юнга тоже не видит, Барташов кивнул и произнес:
- У нас есть реальная возможность помочь Илье Авдиичу хотя бы после смерти и передать эти деньги его семье, его сыну, который планирует свадьбу. Кстати, что же он там говорил за Марсель, а? Чёрт, совсем из головы вылетело.. В общем, Витя, соглашайтесь. Вариантов у вас немного. Либо ехать с нами и делать доброе дело - а я вам гарантирую, что Саша в долгу не останется и за каждую пройденную нами милю заплатит - либо остаться здесь, на ферме, с треклятой работой и Платоновым, - кивнул на тело под ногами, - но в этот раз - наедине, - сделал ударение на последнее слово, как-то заговорщически понизив тон.
Действительно, если уж хладнокровный бывший военнослужащий не сумел побороть этого бородатого черта, то что супротив него имеет служащий государственный, робкий и, даже можно сказать, "меланхоличный"?
Фима действительно считал, что если Коробецкий останется здесь наедине с Василием, оный Василий экс-чиновника повесит самолично.
- Решайтесь уже скорей, Виктор Алексеич, - нетерпеливо пощелкал пальцами Барташов, - и идемте собираться.

Страх (как и сон, а вернее его иррациональная атмосфера) и правда ещё не до конца выветрился из сознания Коробецкого. Он и то, что Платонов готов был только что соотечественников и друзей своих порезать - помнить не хотел, а уж про утреннюю встречу с сыном Ильи Авдиевича и подавно думать забыл. Да и то, Барташова же знакомец пожаловал к ним тогда, с Барташовым же он преимущественно и общался, а у Виктора Коробецкого обыкновения чужие разговоры так уж явно подслушивать никогда не было. Разве что некоторые, из любопытства. А утром он скорее обедом занят был...

Как бы там ни было, доводы Ефима Антоновича показались Виктору Алексеевичу не просто разумными, а невероятно актуальными. Он невольно оглянулся на лежащего в отключке Платонова и снова мелко затрясся.

- Так ведь он всенепременно нас убийцами выставит!

Коробецкий немного не рассчитал тон и акцент фразы вышел каким-то визгливо-тонким, так что даже зажал экс-чиновник себе рот рукой, и продолжил уже тише, нелепым заговорщическим полушёпотом:

- Давайте хотя бы записку оставим или лучше разбудем кого-нибудь и расскажем, как дело было и что собираемся идти в это самое Тонне-Шаранте! Только кого-то ответственного надо...

Ефим губу закусил - и верно, лучше б юнга Платонова насмерть пришиб (грешно, конечно, так думать, но другие мысли почему-то в голове курчавой не крутились), тогда проблем от чернявого бородача было бы в разы меньше. Мёртвые - они лежат, молчат, и ничего им больше от живых не нужно. А этот гад - коли оклемается - либо в погоню бросится, либо, как Виктор Алексеич и говорит, выставит нас убийцами - мол, прознали, что у Соколова есть что-то ценное, повесили бедолагу, его как свидетеля табуреткой по башке, а сами скрылись в неизвестном направлении.
Или в известном?
Спит эта собака или только притворяется?
Снова наклонился Фима, пульс прощупал у Платонова, нож в другой руке держа.
Если Вася сейчас кончится, за ними точно пойдут по следу. Убийство - это уже не "табуретщина", дело серьезное и подсудное.
- Витя, окститесь, кого вы там собрались будить? Фирсова? Думаете, этот старый плаксивый.. господин вам поверит на слово? Сами подумайте: заходит он, а тут рюкзак, полный денег - огромных денег, чужих! - мертвый Илья Авдиич на столе лежит с веревкой на шее и Платонов с пробитой башкой. Вы бы что подумали?
Ну и дал минутку на раздумья. Сам Барташов за свои выводы в такой ситуации сказать конкретно бы не смог. Уж слишком много совпадений, и слишком это всё подозрительно звучит.

- Да хоть бы и Фирсова! Мы ему деньги-то показывать не будем... мы ему триптих покажем. Дескать, на него-то Платонов и позарился, а вещь-поди для Соколовых ценная, вот и решили мы идти сына Ильи Авдиевича искать, и Платонова от греха подальше оглушили и бросили. Потому как мстительный он, вот и опасаемся. Но вообще... Надо бы кого из третьего звена поднять... Всё-таки их командир повесился...

И Виктор Алексеевич призадумался, мысленно перебирая в уме кандидатуры возможных единомышленников.

Барташов склонился над Платоновым. Платонов и не дёрнулся, когда Ефим взял его за запястье. Из ушей у него текла какая-то кровяная гадость, с носа на пол капала кровь. Да нет, непохоже, что он притворялся.

— Фирсов дрянь человек, — заявил Шнейдер, зябко обхватив себя руками за плечи. У него уже зуб на зуб не попадал. — Он мало того, что вам не поверит, он ещё перепугается и всех остальных на ноги поднимет — что тогда делать станете, а? Нет, нет, Виктор Алексеевич, надо уходить сейчас, по-тихому!

Шнейдер поднёс к тусклому свету со двора часы, которые носил на запястье.

— Десять минут третьего, — сказал он. — Сальваторе в четыре встаёт. Время ещё есть уйти незаметно, — умоляюще взглянул он на Коробецкого.

— Всё-таки уходить вот так нельзя, — убеждённо зашептал Коробецкий. — Этим мы распишемся в том, что виноваты и в убийстве Ильи Авдиевича и что на Платонова мы первые напали.

Шнейдер фыркнул, глядя куда-то поверх Коробецкого.

— Да никто не будет разбираться, никто нас не найдёт! — нетерпеливо заявил он.
— Послушайте, Петя, — начал Коробецкий, сцепив замком нервно дрожащие пальцы. — Платонов оклемается, заявит в полицию. Как вы полагаете, на кого он донесёт? Ну на вас же. А вы убежали, расписались в своей виновности?

Шнейдер округлил глаза.

— В моей виновности? — зло прошептал он, обернувшись к Коробецкому. — Получается, я виноват, что у меня смелости хватило в драку влезть, а у вас не хватило?! Ну хорошо! — с бешеной решимостью выпалил он, отвернувшись. — Если уж я начал, я и закончу! Сейчас я его забью насмерть, а вы наблюдайте, если у вас кишка тонка.

Шнейдер порывисто схватил табуретку, которую оставил Барташов на лавке, но размахиваться и бить Платонова пока не спешил.

Хмыкнул тихонько, глядя, как Вася кровью истекает ушами. Страшно его Шнейдер приложил, надо сказать. Как бы не помер?
- Грех на душу не бери, юнга. Хватит, - командным тоном Барташов сказал, буравя взглядом мальца. Его готовность выбить из башки Платонова остатки мозгов говорила о многом, в первую очередь - о том, что у самого юнги этих самых мозгов в голове совсем нет.
- Виктор Алексеич, если мы кого-нибудь поднимем, как будет выглядеть наш побег с фермы? Я не собираюсь убеждать других в своей невиновности ибо я сам в ней уверен. И вы двое - тоже. Давайте не будем играть в дураков, соберем свои нехитрые пожитки и молча уйдем. И пусть потом хоть на ушах стоят - ищи ветра в поле!
Собрал толстые пачки купюр обратно в рюкзак и складень туда же сунул, тесемки затянул.
- Я вас уговаривать более не хочу, Виктор Алексеич. Если хотите - оставайтесь здесь, будете всем рассказывать, как дело было! А мне эта ферма - вот где!
И показал, где.
- В любом случае, господа. Помогите мне этого, - кивнул на Василия нашего бандита, - в койку оттащить.

Коробецкий опешил, когда юнга схватился за табуретку, хотел было что-то сказать, но Барташов уже цыкнул на Шнейдера, и тот с готовностью опустил табурет. Похоже, он уже успел пожалеть о своей несдержанности и был рад, что его кто-то остановил.

Решили потащить Платонова наверх, в дормиторий. Шнейдер повыступал ещё, говорил, что лучше бы его тут вообще оставить, но Барташов с Коробецким уже подняли кое-как эту тушу, поволокли. Ничего не поделаешь, пришлось помогать.

А Платонов был, скотина, грузный, ещё и тащить неудобно — руки в стороны болтаются, голова набок, ноги скребут по полу, пересчитывают ступеньки. Кое-как затащили его на второй этаж, остановились в коридоре передохнуть, рядом с подоконником, на котором лежала «Иллюстрированная Россiя». Юнга кинул взгляд на дверь уборной: «может, туда его снести?» — спросил. Только зыркнули на него. Послали проверить, всё ли тихо в дормитории. Ещё не хватало сейчас нарваться на какого-нибудь итальянца, которому по нужде приспичило. Что, и его по голове бить? Эдак всю ферму перебить придётся. Но нет, Шнейдер осторожно приоткрыл дверь, заглянул внутрь, вытягивая длинную шею, выглянул, кивнул значительно: всё чисто, махнул — давай, тащи. Подхватили Платонова под мышки, потащили.

Ужасно глупо всё это, должно быть, выглядело: пустой коридор, мелким тремором помигивает слабая лампочка у потолка, сереют в скупом свете стены, скрипит паркетный пол, скрипит и большая двустворчатая дверь с замысловатой медной ручкой. У двери стоит, скрючившись, мальчишка в трусах, осторожно приоткрывает, а два мужика — небритые, в майках и кальсонах, пыхтя, глухо сопя, втаскивают в дверь повисшее на их руках тело. Тело со стуком задевает ботинком о косяк, и от резкого звука замирают все на мгновение… Мальчишка беззвучно кривится, вскидывает ладони в истеричном жесте — что ж вы, мол, неуклюжие такие! Но нет, кажется, никого не потревожили. Добрая сотня человек спит. Храпят, сопят, ворочаются. Вон спит Шабанов, вот Петров, вон пустые койки Барташова и Коробецкого, а вот там на втором ярусе, место Фирсова, а под ним — смутные в темноте цветастые занавесочки, язык свешивающегося до пола одеяла. Здесь койка Платонова.

Хорошо, что она недалеко от выхода. Потащили дальше. Медленно пошли по проходу, осторожно сдвигая ногами в стороны табуретки: Платонов сегодня от них уже настрадался. Ботинки Платонова безвольно скребли по полу; звук резко выделялся среди храпа, дыхания, сопения спящих, и Шнейдер, на цыпочках ступающий за рабочими, попробовал было подхватить ноги Платонова, но не успел: как раз дотащили. Переглядываясь, шёпотом переругиваясь, возясь, повернули спиной, усадили задом на койку, уложили было на спину — но как мешок грохнули, шаткая двухэтажная кровать аж ходуном пошла.

— Что там?… — послышался сонный голос сверху. Фирсов поднял лысую голову с подушки и разлепил глаза, уставившись на рабочих. Никто и слова не успел сказать, а Фирсов уже снова опустился на подушку и повернулся к стенке. — Идите спать… — нечленораздельно пробормотал он, вздохнул и причмокнул.

Переглянулись между собой, отошли на пару шагов от койки, следя за Фирсовым. Да нет, спит. Поправил подушку, потянул на плечо шерстяное одеяло, лежит. Подкрались тихонько, закинули ноги Платонова на койку, подоткнули свисающее одеяло. Кинули взгляд на бородача, недвижно лежащего на спине. Даже в темноте было заметно, как вокруг глаз Платонова наливается причудливый кровоподтёк. Шнейдер воровато оглянулся на Фирсова и — раз, раз — задёрнул шторки. Всё, дело сделано.

Теперь нужно быстро собраться. Времени складывать пожитки, не перебудив всех, конечно, нет. Да много ли этих пожитков? Взять одежду, обувь, документы, самые важные вещи — и вперёд.

Затащили ценою неимоверных усилий этого кабана на койку. Да вот как-то шумно получилось, Фирсов, старый черт, проснулся, спросонья на них побурчал да снова ко сну отошёл.
Припомнит же, желчный старикан, - подметил про себя Барташов с неудовольствием.
Приоделся в "парадное": короткий пиджачок затасканный, кепка, рубаха более-менее чистая, брюки, туфли изношенные - лишь самую малость, купленные еще в Константинополе и обившие пороги бесчисленных посольств Европы.
В рюкзак с драгоценным подарком судьбы, уводящим прочь с треклятой фермы, сунул свой кошель с копейками - по сравнению с Соколовским-то капиталом! - и пожитки нехитрые там же пристроил: бритву опасную, полотенце, обмылок в тряпице и гармошку в футляре простеньком. Паспорт, вырванный с таким трудом.
У постели Ильи Авдиича осмотрелся: нет ли какой записки? Может, что-то из его личных вещей на виду - взять с собой и преподнести родственникам как последнее напоминание об ушедшем в мир иной.
А коли нет - то и пусть с ним.
Промелькнула мысль - может, свою записку оставить? Чтобы не подняли шум.
А что писать?
Бросил затею, губу закусив. Времени нет, а Коробецкий будет долго ломаться и тянуть время. Нужно спешить!
Как ворье какое-то, ей Богу.

Для Коробецкого всё происходящее чем дальше тем больше напоминало продолжение кошмарного сна, из которого никак не получается проснуться. Было что-то до ужасного иррациональное в том, как товарищи по несчастью реагировали на разумные (как ему самому казалось) предложения и рассуждения Виктора Алексеевича. А уж то, что он при этом не мог не то что их самих - и самого-то себя переубедить, вот это-то совсем душу леденило.

Оставаться было невозможно. Привычный мир рухнул, не стало больше заботливого командира-Платонова, размеренной работы на ферме, полной мирных и смирных знакомых, которые одним видом своим словно успокаивали: "видишь, мы и то не выкарабкались, так что и ты в голову не бери". Теперь вокруг оставались только стремительно окрашивающиеся во враждебные цвета чужаки, или безразличные ко всему случившемуся или же вероятные сторонники Платонова. Этот удалец всегда умел себя ловко поставить и людей на свою сторону привлечь. Вряд ли получится его переубедить, особенно если Барташов с Шнейдером уйдут, а Коробецкий останется. Один на один с Платоновым вот так вот и останется. Кошмар же!

Потому плёлся Виктор Алексеевич следом за смельчаком-Ефимом, понуро и безвольно, делал что подразумевалось, вздрагивал даже почти одновременно с подельниками (а как их теперь ещё-то назовёшь?), когда задевали телом агрессора усмирённого мебель, когда чуть было Фирсова не разбудили окончательно, когда остановились посреди спящих и поняли, что надо дальше двигаться. А так хотелось дотащить уже бедового крестьянина до постели и тем самым конец делу ознаменовать!

Нет, всё же хуже всё оказалось. Барташов собираться потянул. Коробецкий вновь послушно за ним пошёл, ни на предводителя их маленькой группы, ни на юнгу не смотря. Людочка наверно потому и ушла, что таким тюфяком в самый ответственный момент оказывался. Мимолётно и без самоедства особого об этом подумав (факт ведь), начал Виктор Алексеевич трясущимися до сих пор руками складывать одежду (запасных брюк пара, носки да трусы на три смены, рубашка пепельная, некогда модная, а ныне с дыркой на плече). Пришёл экс-чиновник на ферму уже давно не портфелем и не с чемоданом, а с простым солдатским вещь-мешком, где-то в Берлине ещё у кого-то выменянном. В этот вещь-мешок-котомку (Коробецкий до сих пор путался в этих просторечных названиях) и были сложены все вещи незадачливого собирателя фруктов. Одежда (единственный свой пиджак был уже надет), пенал с письменными принадлежностями, нехитрые мужские туалетные принадлежности в полотенчике-свёртке, кошелёк с денюжками, кулон, кольцо да орден, всё в отдельные тряпочки завёрнутое. Паспорт в карман внутренний пиджака сунул, там же рука на свёрнутую карту местности наткнулась - в своё время по ней добирался Виктор Алексеевич в Домен де Больё (хотя на деле встречных местных спрашивать эффективней оказалось). А книг решил не брать почему-то. Даже не верилось, что вот так всё просто кончится может. До того сердце защемило Виктору, что платком скомканным (вот и ещё собственность, прости Господи, нарисовалась) обмахнулся он да на край койки своей присел.

- Вы посмотрите пока вещи Соколова сами, Ефим Антонович, дорогой мой, хорошо? Я вот что-то нехорошо себя чувствую. Сейчас-сейчас с силами соберусь... и подойду тут же.

Бормотал и бормотал Коробецкий полурассеянно, недоумевая, куда его недавняя логика вся подевалась. Как вода в сток ушла.

- Петруша, вы мне скажите, будьте добры, вы пишите быстро? Ну я вас умоляю, давайте хотя бы короткую записку оставим! Я бы сам, но при таком свете трудно будет, а у вас глаз молодой, не посодействуйте? Я вам продиктовал бы... Да хотя что уж там писать! Нашли Илью Авдиевича случайно, из уважения к покойному решили семью его оповестить, особенно сына, вещи так же отдать родным собирамся, вот и всё, так скудно выходит, ну кто ж поверит-то!..

И расстроившийся Виктор Алексеевич скрючился в полусидячей своей позе, голову руками обхватив и тихонько застонав как от мигрени внезапной. Это ему вдруг заметка та из журналa вспомнилась, про убиенного Соколова-младшего. У такой-то чуши завсегда почитатели найдутся, а честный рассказ, получается, гроша ломаного не стоит!

24.07.1926 03:37
Франция, Прованс,
шоссе между городами Солье-Пон и Тулон

Вот и собрались. Похватали в темноте какие-то свои вещи, оделись в коридоре. Барташов бегло, стараясь не шуметь, обшарил койку Соколова: записки не нашлось, но наткнулся на потёртый, из России ещё, видимо, кожаный несессер, который уже видывал в руках Ильи Авдиевича. Вынес в коридор, раскрыл. Паспорт, ещё какие-то документы, пачка визитных карточек в специальном кармашке, записная книжечка с металлическим карандашиком в корешке, ножницы канцелярские и маникюрные, опасная бритва (хотя Илья Авдиевич носил бороду), футляр с очками, два пузырька с какими-то пилюлями и ещё несколько крошащихся таблеток в бумажных конвертиках, перочинный нож, зубная щётка (почему-то в стеклянной пробирке) и коробочка с зубным порошком. Прикрывала всё сложенная карта Тулона с окрестностями.

Коробецкий тем временем в коридоре попросил Шнейдера оставить записку. Шнейдер хмыкнул, но решил не спорить: достал из нагрудного кармана рубашки карандаш и вывел прямо на подоконнике угловатыми печатными буквами: «Нашли мёртваго И. А. Соколова. Поѣхали оповѣстить семью. Платоновъ на насъ напалъ за вещи покойнаго. Барташёвъ, Коробецкiй, Шнейдеръ».

И вот, наконец, собрались в коридоре, взглянули друг на друга, как заговорщики: назад пути нет. Взяли свои мешки, рюкзак Соколова, спустились в столовую, прошли к выходу мимо стола, на котором лежал Илья Авдиевич. Шнейдер оглянулся на покойника и вороватым движением мелко по-русски перекрестился.

Открыли дверь, вышли на пустой двор под фонарь на столбе. Безжизненный свет падал на утоптанную землю двора, выхватывал из тьмы неясные очертания деревьев, побелённого амбара, нестройной башни пустых дощатых ящиков для фруктов, строй поставленных вдоль стенки амбара мешков с удобрениями и уже не дотягивался до колышашейся в темноте однородной массы кустарника. Дворовые собаки, стаей спавшие у стены кухни, подняли морды, но лая поднимать не стали, потеряв к ночным гостям интерес так же, как до того Фирсов. Было прохладно, по небу бежали серые рваные облака, и дул свежий ветер.

— Без двадцати минут три, — полушёпотом сказал Шнейдер, бросив взгляд на свои часы. — Ну, вперёд!

Двинулись по знакомой усаженной кипарисами дороге ко входу, мимо опостылевших полей и плантаций. Открыли калитку в деревянных воротах, вылезли по одному, закрыли. «Прощай, Дебольёновщина, — решительно сказал Шнейдер, оглядываясь на ещё проглядывавший между кипарисами особняк-барак. — Эх, надо было по-французски, наверное, записку оставить», — помолчав, добавил он.

Через полчаса ходьбы по грунтовой дороге между плантациями низких плодовых деревьев, за которыми вдалеке проглядывали огоньки фермерских домов, добрались до Солье-Пон. Прошли по тихим узким улочкам, оглядываясь на двухэтажные дома с потёками воды на каменных дверных косяках и с закрытыми ставнями, на запертые двери, брошенные в подворотнях двухколёсные тележки. Пересекли маленькую треугольную площадь с облезлыми платанами и бронзовой статуей над безразлично поструивающемся фонтаном. Миновали знакомую табачную лавку (реклама за тёмным стеклом, пустой прилавок, трубки на подставках на полке: все спят), миновали почту, куда, со слов рабочих, перед смертью заходил Илья Авдиевич, миновали железнодорожную станцию (всё заперто, только светится огонёк за решёткой запертых ставен на втором этаже: там дежурный), свернули на тянущееся вдоль железнодорожной насыпи асфальтовое шоссе к Тулону.

Рассчитывали идти долго, до самого утра, но не пришлось: уже через несколько минут, как вышли из городка, за спиной послышался шум машины. Переглянулись настороженно, но преследования ожидать было, кажется, рано, поэтому решили в кусты не прятаться, и скоро путешественников настиг грузовик, старый, грохающий как бронхитный больной и чуть ли не разваливающийся на вид. Из кабины выглянул небритый, коричневый от загара мужчина в кепке и замасленной клетчатой рубашке с завёрнутыми рукавами. «Салют! Куда держите путь? —обратился он к пешеходам с гнусавым, тягучим провансальским выговором. — Я еду в Марсель, могу подбросить».

Посовещавшись, решили сесть. Барташов полез в кабину, а Шнейдер с Коробецким — в затянутый брезентом кузов, в середине которого помещался крупный, в полтора человеческого роста, ящик.

— Меня зовут Жозеф, — обратился водитель к Ефиму, доставая из кармана пачку сигарет и протягивая попутчику. — Везу из Ниццы рефрижиратор. Знаешь, что такое рефрижиратор? Вот, я его везу.

Говорил Жозеф преувеличенно энергично, громко. Глаза у него были красные, сам он выглядел помято и устало. Было видно, что он подобрал попутчиков, чтобы те не дали бы ему уснуть за рулём. В кабине было захламлённо и накуренно, и не работала ручка подъёма бокового стекла со стороны Ефима, так что стекло застыло в полуопущенном положении. На приборную доску была приклеена фотография негритянки, а между водительским и пассажирским креслом лежала открытая и уже полупустая упаковка пачек «Голуаза».

— Везу рефрижиратор, — повторил Жозеф, тыкая пальцем себе за спину. — Должен был ещё вечером доставить, но сломался под Видобаном. А там деревня, только лошадь подковать могут, а уж чтобы машину чинить… — Жозеф горько махнул рукой. — Пришлось на буксире, обратно до Фрежюса. Там починили, а уже вечер. А везти-то надо! Кровь из носа надо к утру в Марселе быть, там наладчики приедут. Вот дерьмо! А ты сам откуда?

Завязалась обычная беседа случайных попутчиков, каждый из которых другому-то не очень и интересен, но, чтобы занять время, они расспрашивают друг друга о роде занятий, жизни и делятся своими, не очень интересующими спутника, замечаниями по всем этим поводам. Жозеф расспрашивал Ефима о том, откуда он, хвалил его знание французского, расспрашивал, куда он сейчас направляется, но к ответам, кажется, совсем не прислушивался. Во всяком случае, вопрос о том, из какой части России происходит Ефим, Жозеф задал два раза, а имя Ефима и вовсе не сделал попытки запомнить.

— Я не поддерживаю большевиков, — мотнул головой Жозеф, когда разговор дошёл до этой неизбежной темы. Фары выхватывали неживым электрическим светом кусок пространства, в котором промелькивали кусты, столбы и изгороди. За пределами светового конуса проплывали деревья, тянулась насыпь железной дороги, а вдалеке на тёмном фоне неба неподвижно выделялся контур чёрных низких гор.

— Я не поддерживаю убийства и насилие. Но я думаю, что в обществе должна быть справедливость! — продолжал Жозеф после глубокой затяжки. — Разве это справедливо, что я, рабочий человек, двадцать часов сижу за баранкой, а какой-нибудь судья просиживает день в мягком кресле и перебирает порнографические открытки с педерастами? Это не справедливость, а дерьмо! А если я буду себя вести как он, буду бездельничать на рабочем месте, меня уволят, и я останусь без сантима в кармане! Скажи мне… — Жозеф пощёлкал пальцами, пытаясь вспомнить имя Ефима, и не вспомнил, — скажи мне, разве так должно быть устроено общество? Срал я на такое общество!

Коробецкий и Шнейдер тем временем устроились в кузове. Виктор Андреевич в поисках места походил было вокруг ящика с трафаретными надписями “Fragile” по бокам, но сесть на него не решился, и в итоге уселся на дощатый пол, привалившись к рефрижиратору спиной. Шнейдер, не расположенный к общению, сначала прислушивался было к разговору из кабины, а затем отошёл, откинул брезентовый полог, лязгнув замками, опустил задний бортик и уселся на край кузова, свесив ноги вниз, придерживаясь за борт и следя, как бежит под ногами асфальт, и как убегают в темноту укреплённый каменными стенками, покрытый ракитником косогор, слоистые скалы, чёрные стены деревьев, редкие огоньки вдалеке.

— Вот ты воевал с большевиками, — продолжал Жозеф, когда разговор перешёл на новую тему. Курил он постоянно: только заканчивалась сигарета, доставал из пачки следующую. — Ты воевал с большевиками, а я воевал с немцами. Война — дерьмо! Я был мальчишка, совсем как тот, что ваш, в кузове. Мне объясняли, что за нас Бог, и немцам объясняли, что за них Бог. Но это же совсем дураком надо быть, чтобы не понимать, что здесь какой-то подвох! Я думаю, что войну затеяли капиталисты! Война — дерьмо, а капиталисты — те, кто высирают это дерьмо!

Вообще анально-фекальная тематика преобладала в образной системе Жозефа.

Перекрестился у тела. Так надо. Спасибо, Илья Авдиич, за то, что пожертвовал собой и дал возможность покинуть эту опостылевшую обитель поскорее. Мы тебя не забудем.
Шёл Фима по дороге, по улицам Солье-Пона, всё еще чувствуя саднящее от железной хватки Платонова горло и, между тем, приятное тепло, растекающееся в области спины. Это говорила совесть. Она говорила: "Молодец, Ефим. Ты делаешь правильное, богоугодное дело. И уж тем более, ежели не оставил старик записки и не написал завещания.."
Ночь темная, глухая. Дорога вьется серой тропой, манит неизвестностью. А за спиной вдруг кашляет машина грузовая.
- Ефим, - представился, козырька кепки в знак приветствия коснувшись пальцами. Интересно, что подумает этот старый шофер, если у него вдруг спросят как-нибудь, кого он подвозил? Лежит на продавленном сидении между Жозефом и Ефимом немудреный, прямо-так солдатский рюкзак, набитый по виду до отказу, и что же в нём может быть? Съестные припасы? Личные вещи? Грязная одежда, скатанная в ком?
Там деньги, Жозеф. Большие деньги.
Кивает Ефим в ответ на витиеватую речь француза, полную задниц и дерьма, капиталистов и большевиков. Он знает, что от него вообще не требуется говорить - он должен быть слушателем, присутствием своим отвлекать усталого мужчину ото сна, а потому он обращается в слух, при том - слух очень слабый. Он занят своими мыслями и кивает отвлеченно, чуть хмурясь, где нужно, и улыбаясь там, где Жозеф говорит смешное.
Деньги, Жозеф. Знал бы ты, что в рюкзаке, что бы ты сказал? Что сделал бы, очутись такая сумма у тебя в руках?
Ты бы выкинул этот проклятый рефрижиратор, из-за которого тебе пришлось стоять под Видобаном, а потом обратно на буксире куда-то там.. Выкинул бы, точно тебе говорю, из кузова, поехал бы в Марсель и.. знаешь, что бы ты сделал?
Ты, Рабочий Человек, эволюционировал бы в Человека Большого. Деньги меняют людей. Катализируют самое плохое (но не только) и приумножают многократно. Ты куришь сигареты - стал бы курить дорогой табак из трубки красного дерева. Любишь залезать на свою жену? - Теперь у твоих ног путаны и распутные девицы всего Марселя! Не нужно торчать за баранкой двадцать часов к ряду, не нужно работать - отправляйся в Париж, празднуй, пей и веселись, кури анашу и танцуй ночи напролёт!
Сделал бы ты так, окажись у тебя такие деньги?
Или отказался?
- Ефим, - ответил на щелчки пальцев Барташов, кивая. Общество. Капиталисты. Война - дерьмо. Вот здесь старина-Жозеф попал в самую точку. Но это понимали все. Это как сказать: "Драться - плохо!" Но вопрос-то в другом - а кому плохо? Ведь кому-то же хорошо. Большевики сидят теперь в мягких креслах и смотрят открытки. Им хорошо, что была война, и Россия в ней проиграла, а революция - выиграла.
Впрочем, об этом Барташов в своё время думал часто, думал сильно и в один прекрасный день понял, что не придумает ничего нового, а думы эти стоит отставить в дальний угол, потому что осознание своей калечной беспризорности в условиях "загнивающего капиталистического запада", где ты никому не нужен и тебя никто не ждет, еще пуще разжигает в душе беглого белого офицера ноющую тоску и тайное (даже от самого себя!) желание застрелиться.
А потому воспринимал этот монотонный разговор о политике (универсальная тема для разговора, безусловно) Фима спокойно, не принимая близко к сердцу. Кивал, где то было необходимо. Улыбался, где будто бы казалось смешно.
Платонов - проиграл, Барташов - выиграл.
И руку на рюкзаке, подпирающем свой левый бок, победитель теперь держал.

Виктора Алексеевича теперь в сон клонило, от пережитого напряжения нервного ли, от свежести ли ночной или же от качки, быть может, только как привалился он в кузове к задней стенке кабины, так и сжался в комок, ноги к груди прижав и руками их за колени обняв.

И хорошо даже, что Шнейдер не в духе разговаривать оказался, что Барташов сам вызвался в кабине ехать и шофёра развлекать. У Коробецкого бы сил не хватило любезную беседу поддерживать. Его уже сейчас неимоверно тянуло (не смотря на слипающиеся от сна глаза) этому самому шофёру всё-всё рассказать, поделиться как-то, вызнать, что думает простой этот и неиспорченный наверняка человек о смертном грехе, жадности и долге совести.

Однако, каждый раз когда подступала к разуму мысль такая, тихо вздыхал бывший фермер-батрак, наблюдая безмолвно, как паника эта его наивная разбивается о стены понимания бессмысленности и опасности предлагаемых действий.

Никакого ведь дела нет шофёру до каких-то там эмигрантов, ему лишь бы дорогу проехать да груз сдать, и рассуждения даже его эти, через окошко Коробецкому слышные, они пустые какие-то на деле, хоть и кажется, будто занимают серьёзно человека, да только что ж он сделать-то может.

Да он как мы, подумалось вдруг Виктору. Как я, поправил сам себя и вздрогнул, из полудрёмы вдруг выпав. Как мне рассказать о случившемся первому встречному не терпится, так и ему, только он уже не стерпел, уже начал потаённые тревоги свои случайным попутчикам выкладывать.

Коробецкий наморщился и прислушался к разговору в кабине. И понял, что ни там ни здесь ничего не поменялось, люди по-прежнему ехали по одной и той же дороге, француз с горьким и бессильным осознанием каждодневной социальной несправедливости, а русские с тяжким грузом чужого горя и отчаяния, и с этой своей проклятой национальной мистерией миссионерской! Куда едут-то? Один к очередной несоответствующей потраченным силам оплате за труд свой, другие просто дальше в полутьму кривой тропинки нелепого приключения...

Господи, взмолился вдруг устало Виктор Алексеевич, да я же для того в свет нетронутой смутой цивилизации и бежал, чтобы от бедствий этих наших коренных скрыться, чтобы не выбирать между алтарями справедливости, прогресса, верности и миссии! Большевики там теперь на родине бывшей новое общество строят, с голодными и горящими от веры глазами, а и мы тут, получается, всё к роли какой-то новой стремимся, всё никак покой найти не можем, даже Илья Авдиевич не смог, упокой ты Господи его душу грешную, прости ты ему самоубийство его.

Вновь вздохнул Коробецкий, вспомнив, что так и не перекрестился у тела знакомого мёртвого. И ещё подумал, что хватит уже ему вздыхать всю дорогу, и думать в который раз об оставленном за спиной. Да только куда же он денется - от испытаний революционных бежал, а может от страха перемен? Тут, получается, тоже самое. Беглец ты, Коробецкий, не убеждай себя в том, что если бы не господа Барташов и Шнейдер ты бы остался всё миром решать и о Соколове бы как-то иначе скорбел, нет. Всё так же было бы, или только ещё хуже.

Мог бы сделать вид, что не заметил висельника, вернуться в постель тихо и дальше сон смотреть про терзающегося сына.

Нет, лучше так, в кузове трясущегося на ухабах грузовика, в темноте ночной, на пути в неизвестность, вот так лучше, а не там под одеялом тонким, из которого броня против кошмаров - что форма солдатская против пули.

Виктор Алексеевич зубы стиснул и наугад руку в вещь-мешок запустил зачем-то. Святая Анна ладонь кольнула с укором. Как чувствовала. Достал обратно руку Коробецкий и успокоился. Шофёру шофёрово, даже имя его в памяти не останется. А у них троих, видать, своя роль в жизни. Если не там, то тут. В конце концов, не навсегда же они к еврею-Беспалову нанимались.