'Point' | ходы игроков | 'deep'

- Влад! Влад! - зовет тебя мама, выйдя на балкон. Вроде бы конец лета, а жарит так, что хоть выжимай. Это так Витька говорит. Жарит, хоть выжимай. Нормальный он такой парнишка. Веселый. Одногодка твой. Вместе в школу ходить будете. Знаете друг друга еще с детского сада. Ты ему однажды помог - заступился, когда на него Петька Казаченцев, - толстый такой пацан, - наседал, запрещал ему игрушки общие трогать, обзывался. Он тебе тогда уши надрал, ты ему губу разбил. Потом еще и от отца тебе досталось крепко. Как всегда, да. Но зато вы с Витькой с тех пор - не разлей вода.
- Влад! Иди обедать, слышишь? - облокотившись на балконные перила, смотрит на тебя с укором с высоты своего возраста, своих обязанностей и четвертого этажа.
- Влат! - зовет тебя маленькая Сашка. Ей всего четыре. Темные волосы, пухлые щечки. Кажется, она даже чем-то похожа на отца.
Витька подхватывает свой новый футбольный мячик.
Желтые шорты, белая майка, тонкие ноги торчат из более-менее целых китайских кед; по сравнению с твоими кедами, стоптанными и грязными, его кажутся совсем новыми. Он чуть выше тебя ростом, но гораздо слабее - это ты точно знаешь. В твоей компании он кажется нормальным, но в общении с другими детьми всё время какой-то зажатый и неприветливый. Может, из-за своей матери такой. Помнишь её. Огромная тетка. Необъятная. С двумя подбородками, на одном из которых - большая родинка. Черная.
И отец его, хлипкий и жалкий дядька в пиджаке, и это при такой-то жаре, при которой хоть выжимай!
- У тебя пять минут! И больше я повторять не буду! - говорит мама, берет Сашку на руки и уходит в темноту вашей двухкомнатной квартиры. Бабушка, наверное, сварила кашу.
- Через часик встречаемся, да? - спрашивает Витька, улыбаясь - недавно выпавший передний зуб сделал его объектом насмешек среди детей, но при тебе он забывался. Вы никогда не обижали друг друга. Это было негласным правилом.
Обидчиков и без этого хватало.

- Иду, мам, иду-у! — проорал во все горло. Наклонился, отряхивая пыль с коленок — острых таких, тощих, в ссадинах и коричневых корочках запекшейся крови. Никогда не понимал, зачем надо обедать. И завтракать. И ужинать даже. Хотя нет, ужинать, когда весь день во дворе мяч гоняешь или в войнушку, очень даже кстати. И вот эти ссадины на ногах — откуда только берутся? Никогда не замечал. Вроде гуляешь, как все, бегаешь, как все, по деревьям, как все, — утром смотришь, а ноги все в царапинах и синяках. И руки тоже. И локти-коленки до крови сбиты. И мама зеленкой мажет — жжется до жути, аж зубы сжимать приходится и зажмуриваться сильно-сильно.

- Угу, — кивнул Витьке. Его мать тоже есть заставляет. Говорит, он тощий и никогда не вырастет, если не будет кушать. А он, Витька, и так уже вымахал. Почти на пол головы выше. В саду в шеренге в самом начале стоит.

Махнул ему рукой и сорвался с места — быстрее пообедать и снова во двор.

По рукам ударили - это такой жест у вас собственный был, твоя идея, - и разбежались. Время еще раннее, всего-то часа три, наверное, так что отпустить еще погулять мама должна обязательно. У бабушки ты спрашивал только тогда, когда больше никого не было дома. А отец.. ну, он на работе. Вот и славно.
Бежишь. Залетаешь в подъезд, словно паровоз, на всем ходу чуть не влетаешь в бабушку со второго этажа, еле-еле ползущую вверх. Своим задом она загораживает тебе проход и, наверняка, совсем не слышит тебя, твои притоптывающие шаги и звонкий голос. Зато ты слышишь. Шлепок глухой. И плач, носовой, гундосный. Точно Витька.
Дом напротив. До подъезда - рукой подать. Лежит на земле, держится за голову, рыдает. Рядом стоит Гена, в руках - Витькин мяч. Все вокруг уважительно называют его "старшак". Он всегда достает Витьку. Всегда. Тебя как-то тоже пытался, но тот факт, что твой отец - здоровенный мужик с пудовыми кулачищами, его совсем чуточку отпугнул.
Но сейчас рядом нет отца. Один ты. И Витька один. Плакса. Но он же твой друг.

Наверняка знал, что все закончится дракой. И не просто дракой, а что получит он хорошенько. Ведь может он и умеет драться, но ростом не особо вышел. И как только у такого здоровенного отца может быть такой мелкий сын?! Иногда, совсем иногда, эта мысль заставляла чуть ли плакать. И не только от Генки получит ведь — отец еще выдерет за очередную драку. За нос разбитый, футболку в крови... но ведь там же Витька! Друг!

Как стоял у бабкиного зада, так и развернулся на пятка на 180 градусов да стрелой из подъезда вылетел. Может, Витьку он и не защитит — так хоть тоже получит, по-дружески.

- Отдай мяч, — сказал негромко, глядя на Генку снизу вверх. Со стороны, наверное, воробьем выглядит — да какая разница!

- А иначе что? - спросил злорадно Гена. Он был широк в кости и даже, наверное, толст - не жирен, но крупен. Щеки его тряслись брыльями, когда он смеялся, глядя на избитых им мальчишек. Подлый и гадкий третьеклассник.
- Козел! - неожиданно Витька пустил петуха, слезы на щеках сверкали брильянтами. Генка кинул в него мячом и попытался навалиться, прошипев гнусный матерок, за который тебе бы, например, сразу надрали задницу до крови.
Бросился наперерез. Ударил его кулаком в нос. Витька наподдал по пухлой заднице. Ты вдруг коленкой в пузо получил, почувствовал, что задыхаешься.

——————

Дыши, Владик, дыши! Держись! Давай, давай! Ну! Быстрее! Баян! Дай мне! Чего колоть? Кордиамин? Сульфик? Глюкоза? Скора едет или нет? Вика, говори с ним, мать твою!
Дыши!
Влад?

——————

Падаешь на горячий песок спиной. От обиды, наверное, слезы хлынули. От нехватки воздуха. Не от боли. Видишь, как Витька с Генкой бодаются на земле, и твой друг, без сомнения, начинает проигрывать. Получает по соплям. Сквозь слезы рычит, наотмашь бьет.
Фигура грозная за спиной возникла, тенью солнце загородив.
Отец. Папа. Папка.
Подошел. Лапой своей Гену стащил. Пинком под зад. Испуганный парнишка бежит домой. Он пожалуется своей мамке, точно. И тебе попробует отомстить. Когда-нибудь. Как-нибудь.
Витьку поднимает с земли. Посылает домой, платок свой выдав. Кровь из носа у друга твоего хлещет. Но мяч уже в руке. Сегодня, наверное, не поиграете. И завтра вряд ли.
Но вот послезавтра..
- Домой. Быстро.

Сердце зашлось от радости. Сердце снова зашлось — от страха. Знал, хорошо знал, что будет дома. Отец за драку по головке не погладит. И конфеткой не угостит. Зато тоже хорошо знал, что все это проходит — весь этот воспитательный процесс, который надо как-то пережить. И знал, что Витька важнее отхоженной ремнем задницы, и разбитого носа, и коленки в живот, и всех этих ссадин-царапин.
Поэтому повернулся и пошел. Быстро пошел — чтобы отцу не пришлось повторять дважды. А по лестнице уже несся, перескакивая через ступеньку.

Забежал в подъезд. На своем четвертом этаже, чуть запыхавшись, остановился, прислушался - грузные шаги внизу. Скоро поднимется уже. Папа. Громада мощная. Скоро пластинка снова заиграет. Мама плачет, бабушка воет, Сашка пищит. И только ты глотаешь слезы и не подаешь виду. Стараешься. Стучишься в эту рыжую деревянную дверь с маленьким глазком, что застыл где-то там, на "взрослой" высоте. Шаркающие шаги в тапках. Бабушка. Открывает, улыбается. Видит, какой ты потрепанный, желтозубая улыбка исчезает за тонкими, бледными губами. Большие, маслянистые глаза говорят об испуге.
- Что с тобой, Владик? Ты упал откуда-то? Проходи, скорее, - заходишь внутрь. Пытается бабушка закрыть. Слышить громкий голос отца. "Мать". Вздрагивает. Открывает. Гигант заплывает в квартиру, словно огромный корабль - в крошечную спокойную бухту. Скоро начнется тайфун из разбитых тарелок и женского визга. Все об этом знают.
В тот день отца выгнали с работы.
Обнимая Сашку крепко, лежал на кровати, в кромешной тьме. За дверью громыхал голос отца, тихие всхлипы матери и попытки оправданий тонким, сломанным голосом не могли его умаслить. Папа бушевал. Сашка попискивала. Прикрыла уши маленькими руками, когда отец сказал: "Ты и твои щенки! Мразь! Сука!" Удар, удар. Пощечина.

——————

Не давай ему зависать! Он же откинется! Настя, затяни ремень! Блядь.. Блядь! Сраный торчок, у него целых веняков не осталось, один камыш! В колодец вливай!
Влад! Влад!
Удар. Пощечина

——————

- Нет! Коля, пожалуйста! - кричит мама, её крик впечатывается в твою память каленым железом.
Шаги. Дверь. Открывается. Свет рассеянный проваливается в комнату длинным ярким коридором. Он уже над вами. Большой и сильный. Страшный, как демон. Крупный живот. Здоровенные руки, ладони как лопаты. Глаза ненавистью горят на черном, как смоль, лице. Хватает тебя за шкирку, выбрасывает из кровати на пол, на красный с зелеными полосками ковер. Сашку поднимает. Тащит тебя по полу. Сашка плачет. Визжит, упираясь в его плечо. Мать вбегает в комнату, рыдая. Толкает её, словно тростинку отшвыривает.
В зал. Диван расстелен. Шкаф большой. Посуда там, внутри, за стеклянной стенкой. На полу - ковер узорчатый, старый. И игрушки. Вы с Сашкой играли утром. Собирали мозаику, потом ты играл в свои две машинки, а Сашка строила для тебя гараж. Мама улыбалась, на вас глядя. Сейчас плачет. Все плачут. Кроме отца. И тебя, наверное.
Хватает за волосы. Подтаскивает, лицо к красным и желтым кубикам из дерева. Спрашивает:
- Что это, сынок? - от папы пахнет перегаром, пахнет пивом и луком. Этот папа всегда злой и несправедливый. Папа меняется часто. И превращается из молчаливого и спокойного в бушующего и кричащего.
- Почему игрушки лежат на полу? - отпускает Сашку, она бежит к ревущей матери. Хватает её за руку, подводит к тебе.
- У вас минута на то, чтобы убрать этот бардак! Время пошло!

Вместо тела — грязный сиреневый туман. Он не видит, он точно знает. Потому что не ощущает.
Кто это? Что это с ним? Чьи голоса? Влад? Это он Влад. Влад. Владик. Кто эти люди? Где мама? Сашка? Бабушка?

——————

Лежал на кровати и прижимал Сашку к себе. Хотелось забиться в угол и там дрожать — но было нельзя. Когда-нибудь он вырастет и сможет защитить маму, и Сашку, и бабушку. И себя самого. Но это только потом, еще нескоро. А сейчас... а сейчас он может только прижимать Сашку к себе и гладить ее по плечу, шепча в ее крошечное ушко какие-то глупые слова успокоения, в которые и сам-то уже не верит. Когда был совсем мелкий, верил — верил маме, которая вот так же обнимала его и шептала, что все будет хорошо, все пройдет. Что папа не такой уж плохой. Что он случайно и совсем не хочет их обижать. Мама была права: прошло. Прошла его вера. Скоро пройдет и Сашкина. Но пока, пока он шепчет ей на ухо и крепко прижимает к себе.

Он сжался, когда открылась дверь. А свет, прямоугольником нарисовавшийся на красно-зеленых полосках, показался предательским и опасным. Сильная рука на вороте футболке — и он щенком летит на пол. А в ушах испуганный плач Сашки. И в голове ненависть, недетская ненависть к отцу, к собственной беспомощности, к бессилию своему. Не успевает даже подойти к маме, помочь ей подняться. Он бы хотел ее обнять, прижать к себе, как Сашку, но лапища отца выволакивает на свет, к игрушкам, кубикам и машинкам, к мозаике, в которой не хватает частей...

Руки быстро хватают кубики, выкладывая их в коробку — один за другим, красный, желтый, желтый, красный, зеленый, синий — у этого сбита краска по ребру, — снова синий и еще один зеленый, ободранный весь — это Сашка его погрызла, когда совсем мелкая была, — и следующий кубик, и следующий... Губу закусил, чтобы не плакать. Ведь он мальчик, парень, мужчина. Мужчина. Защитник. Ведь он вырастет и не позволит отцу обижать маму, Сашку, бабушку. А руки дрожат. Он никогда не допустит, чтобы они плакали. Когда он вырастет, они никогда, никогда не будут плакать! Сгребает мозаику обеими ладонями, в коробку высыпает, канву туда же. Слышите! Вы никогда больше не будете плакать! Сколько времени прошло? Он успевает? Еще машинки: обычный грузовик и легковушка, у которой открываются двери и капот — гордость его. Он вырастет, точно. Ему нельзя плакать. Должен быть сильным. Он. Мужчина в их семье. Руки лихорадочно убирают в ящик коробки и машинки. А сердце колотится и страшно, до жути страшно.

- Коля, ну пожалуйста, - невнятно завывает мать, прикрывая лицо руками, - пожалуйста..
- Заткнись! - ревет отец, окинув её взглядом, пугающим и злым. На вас опять смотрит.
Сашка. Сидит. Ревет. Пытается помогать тебе, дрожащими ручками собирает мозаику. Слезы - ручьем. Одну. Другую. Третью. В коробку. Время. Часы на стене, облепленной невзрачными, серыми обоями. Круглые такие, с красной стрелкой. Которая уже почти сделала оборот один вокруг оси. От двенадцати до двенадцати. Минута еще прошла. А отец даже не смотрел на часы. Он просто схватил тебя за руку, поднял и, крикнув:
- Время вышло! - врезал тебе пощечину мощную.

——————

ВЛАД!

——————

Упал ты на задницу. Сашка кинулась к тебе. Обняла. Навзрыд. Мама подбежала. Тоже плачет. Обнимает вас. На отца не смотрит даже. На пивной живот, на волосатую грудь могучую, на крепкие руки, на толстые пальцы, крепко держащие кожаный ремень. Дышит быстро и глубоко. Смотрит внимательно. Ругается сквозь зубы. Уходит на кухню, удостоив взглядом презрительным. Хлопает дверью.
Быстро оттуда бабушка выходит. Грустная. Маму просит успокоиться. Вас жалеет. Извиняется. Просит прощения за сына своего. Ей тоже несладко приходится. Она тоже получает. И тоже плачет. Но реже.
Ушли в комнату вашу. Закрылись. Теплые объятья матери. Холодные слезинки. Горячие ручки Сашки. И ты. Мрачный и решительный. Ночь. Бессонная. Ночь слёз и ругани. Не первая. И не последняя.

——————

04.05.1998

Школа. Первый класс. Уже почти закончился, еще и не успев начаться. Вас учили считать и писать красивыми буквами. Учили рисовать. Много чему учили. Было здорово. Действительно здорово, несмотря на то, что считать ты научился еле-еле, а пишешь с ошибками и довольно корявенько. Ведь это всё равно здорово. На физкультуре бегали и даже иногда играли в футбол. Вы с Витькой - всегда в одной команде. Научился он ладить с людьми. Со сверстниками. Ты с Катькой Щавелькиной вроде как подружился. И даже провожал её до дому. Всё было хорошо. Пока не приходилось возвращаться домой.
Отец пил. Пил часто и много. Всё время буянил. Всё время был дома. После своего увольнения так и не нашел новую работу. Мама часто говорила, что всё это ненадолго, что всё будет хорошо. Но ничего не менялось. Ничего.
Теплый майский ветерок. Школьное крыльцо. Дурацкая форма: затоптанные туфли, черные брюки, которые каждый вечер гладит мама, кофта и куртка красная, на плече - рюкзак тяжеленный. Хочется гулять. Витька, Катька, Семен. Уже уходят за угол, тебя зазывают.
- Ты пойдешь или нет? - гулять предлагают. Но ты помнишь, что тебе сказал отец. После школы - домой. Как только сделаешь уроки - пойдешь гулять. Иначе - отхватишь. Тебе иногда кажется, что ты в любом случае отхватишь. Ощущение такое.
Но ведь ветерок майский, и скоро будут каникулы. Хорошо на улице, по-весеннему тепло. Катька улыбается.

Домой. Он не хочет идти. Не хочет, не потому что хочется погулять с Витькой, Катькой и Сенькой — нет, это тоже! — а потому что не хочет видеть отца. Громадину эту, вечно пьяную, орущую, бьющую маму, пугающую Сашку. Он ни разу не видел, как отец бьет мать, но научился догадываться — давно уже — по звукам, по слезам, по красной опухшей щеке маминой, по слишком красным губам.

Домой. Его гонит страх. Если не придти, отец потом шкуру спустит, устроит дома очередное побоище — и будет снова мама плакать, бабушка в бессилии стоять в стороне, Сашка дрожать, собравшись комочком. А ведь может же отец и на Сашке сорваться, отыграться на ней, злобу свою пьяную выплеснуть — а она же еще маленькая, мелкая совсем, ручонки тоненькие, ножки худенькие, волосы в две косички заплетены и глазищи в пол лица. И в глазах этих, в серых, таких же, как и у него, страх плещется. Кажется, через край сейчас перельется.

- Нет, не могу сейчас. Вечером погуляем, — улыбнулся, махнул рукой и заспешил в сторону дома,

Махнул рукой, ребята загоготали над какой-то шуткой, побежали в соседний двор - кататься на горках и лазить на деревья. Обидно это. Ты среди них - самый лучший "скалолаз", и всегда выигрываешь, когда вы ползаете по толстым веткам на скорость. Окинул взглядом родные стены. Школа, вроде бы, хорошая, но не бесплатная - с тебя вечно требуют деньги "в фонд класса" и пишут в дневнике обращения к родителям, зазывают их на родительские собрания, где, как говорит отец, "ебут мозги своими сборами сраных пошлин!". Отец любит вставить крепкое словцо в свою речь, при этом мать просит его успокоиться и запоздало прикрывает Сашке уши своими худыми и тонкими ладонями.
Идешь. Тротуар. Солнышко. Люди снуют туда-сюда. Высокие, длинные, худые, толстые, красивые и не очень. Все идут по своим делам, не замечая маленького мальчишку, что бредет к себе домой, торопится и спешит - у них свои маленькие заботы, а у тебя - большая и неподъемная, завалившаяся на твои плечи, наверное, с самого твоего рождения. Так ведь не может вечно продолжаться, верно? Отец должен измениться. Мама много раз шептала Сашке перед сном, успокаивая: "Папа больше не будет. Папа не хотел. Он не злой, нет. Он просто.. болеет".
Болеет. Папа болеет. Всю свою жизнь.
Идешь. Тротуар кончается. Дорога. Проносится с грохотом по путям старенький трамвай, скрипит тормозами у остановки. Идешь. Дорога. Думаешь. О своем. Об отце. О семье. О том, что бабушке всё время становится хуже, с каждым днем она становится какой-то странной, злой и как будто бы "потрепанной". Отец бьет её не меньше, чем тебя или Сашку, или маму. Но на ней, наверное, всё гораздо сильнее сказывается.
Дорога. Идешь. Думаешь. Сигнал клаксона врывается в твою душу страшным визгом тормозных колодок, и сердце твое вдруг подпрыгивает в грудной клетке и начинает в ускоренном темпе выбивать безжалостный барабанный ритм. Подскакиваешь, как на пружинках. Машина, буквально в метре от тебя. Волга. Высовывается мужик из окна, обзывает тебя, машет кулаком. Уже не слышишь.
Идешь так, будто бы умер. Сердце еще бешено колотится в груди, еле двигаешь ногами. Вспрел весь. Думаешь о том, что было бы, если б ты сейчас умер. Скоро будет подъезд ваш. Взглядом скользнул - машина милицейская стоит.
И мужик с автоматом на плече. На тебя смотрит.

Сердце. Колотится. Тяжело так бухает в груди. И идти трудно — ноги, как ватные. Все время кажется, что ступит шаг и осядет на землю, на тротуар в ямах и щербинах, в огромных таких дырах, куда по осени набирается вода и превращается в грязное болото. Сердце заполнило собою весь мир, и ничего, кроме него, не слышно. Только мысли в голове, что рваные облака на небе. И неотвеченный вопрос: умереть сейчас — это хорошо или плохо?

Двор. Поломанные скамейки. Несколько старых деревьев — яблони. Бывают лета, когда они все в яблоках. Тогда с них не слезаешь. Тогда к конце августа на яблоки уже смотреть не можешь. Окна первых этажей. Горшки на подоконниках. Распахнутые двери балконов.

Подъезд.
Свой.

Милицейская машина.
Милиционер с автоматом.

Мир стал похож на замедленное кино. Подъезд подползает с каждым шагом, медленно, очень медленно. Лицо дядьки, смотрящее на него. Оружие в его руках.
Милиционеров учили бояться. С самого детства учили. Папа всегда грозился отдать милиционеру, если не будет слушаться.
И теперь уже один только вид человека в форме вызывает подсознательный страх. Рефлекс в спинном мозгу: "бояться!" И он боится. Боится уже загодя, толком даже не поняв чего.

Шаг. Еще шаг. Глаза, прилипшие к милиционеру. И мысль — прошивает мозг навылет.

Бабушка!

Сердце оборвалось в пустоту души. Душа зашлась страхом. Ноги из ватных превратились в пружины. Сорвался с места. Словно бы им выстрелили из ружья. В подъезд! Наверх! В желтую дверь!
Бабушка!

- Эй, парень, - сказал милиционер, глядя на тебя, - стой, туда нельзя. Стой. Стой! - рванул ты, мимо него пролетел, мимо руки его, к тебе протянутой - схватился дядька за рюкзак твой, а ты из него выскользнул, побежал по ступенькам наверх, перепрыгивая сразу через две, на четвертый этаж, скорее. Испуганное лицо бабушки-соседки, выглядывающей из-за приоткрытой двери, закрытой на цепочку. Тетя Зина на площадке третьего этажа разговаривает с еще одним милиционером, стоящим к тебе спиной. Он, кажется, что-то записывает. Пролетаешь мимо, когда он только начинает оборачиваться.
Почти добрался. Почти.
Влетаешь в толстобрюхого мужика в светло-синей рубашке и фуражке на лысой голове. Берет тебя за руку, несмотря на твои старания выдернуть её, уводит вниз, тянет по лестнице. Замечаешь, что дверь вашей квартиры открыта. Замечаешь следы в прихожей, будто бы кто-то сначала наступил в темно-красную краску, а потом решил потоптаться по квартире. Замечаешь, но еще не осознаешь.
Дядька говорит с кем-то по рации. Выводит тебя из подъезда. Ругается на младшего лейтенанта. Садит тебя в машину и говорит, что скоро придет твоя мама. И она приходит. Ничего не понимает, кажется. Как и ты. Ты еще слишком мал. А она слишком наивна и доверчива.
В тот день бабушке принесли пенсию. После того, как она получила деньги от социального работника, в квартире случилась потасовка, вероятно, между ней и её безработным сыном. Её нашли с пробитым черепом на кухне. Сын скрылся, забрав с собой деньги и свои личные вещи.
Забрали Сашку из садика, перебрались к маминой сестре "на какое-то время". Мама вообще не спала. Сидела у телефона. Плакала. А когда видела, что вы не спите и смотрите на неё, шептала:
"Всё. Кончилось всё".
Папу нашли через полтора месяца. Был суд. Вас не пустили внутрь зала, когда ему выносили приговор. Мама сказала, что к папе нельзя будет прийти в гости. Никогда. И последний раз, когда ты видел своего отца, хорошо запомнился тебе - высокий и лысый мужчина в робе и наручниках садится в большой грузовик, вроде тех, в которых возят хлеб. Ты смотришь на него из окна. Он поднимает голову, замечает тебя. И исчезает, растворяется в темноте кузова. Милиционер закрывает дверцу.
Всё. Кончилось.

Бабушка!
Сильные пальцы сжимают предплечье. Даже через рукав формы слышно, какие они крепкие. Вырывался, упирался. С секунду где-то. А потом...

Сидел в машине, бессмысленно глядя в спинку переднего сидения. Ждал маму. Сердце раздражающе тревожно ныло в груди, и душили слезы. Не смог. Не успел. Не успел вырасти.
Мама будет плакать. Сашка ничего не поймет. Но тоже, наверное, будет плакать — потому что мама будет. А ему плакать нельзя — мужчина ведь. Бабушка. Бессилие. Ненавистное детское бессилие. Неспособность защитить. Даже Витьку.

Боялся, что отец вернется.
После его исчезновения стало тихо и словно бы спокойно. Мама плакала, шептала, успокаивала. Но больше никто не орал, не доводил Сашку до истерики, не бил. Ни его, ни маму, ни Сашку. Было спокойно. И поэтому было страшно, что отец может вернуться. Пусть лучше мама тихонько плачет, сидя у телефона, но не вздрагивает при звуке открывающейся двери, не пытается защитить их с Сашкой, не прикрывает ладонью красную припухшую после удара щеку. Ведь он все замечал и понимал. Она просто не знала. Не возвращайся. Сдохни где-нибудь там. Только не возвращайся!

Без бабушки плохо. Сашка по ней скучает, спрашивает, где она. Она уехала, Сашка. Надолго. На всю жизнь. Не вернется она к нам. Потому что все закончилось. Она тоже по нам скучает, Сашка. Птички приносят ей о нас весточки, и она улыбается. Там. Далеко. А приехать не сможет, нет, потому что из такой дали никто не приезжает.

Если смотреть на него из окна второго этажа, он не кажется таким уж огромным. Не кажется таким страшным. И наверное, даже почти не верится, что он одним ударом огромной ладони сбивал с ног. А в голове потом гудело, словно там сотни моторов, и комната шла хороводом. И сквозь эту гудящую вату пробивались мамин плач и Сашкины испуганные визги. Опустил голову, ссутулился, в одежде этой темной — и не верится будто бы, что это он бил маму, заставляя ее рыдать, умолять его остановиться. Заставлял их всех дрожать, напряженно ожидая очередного его движения. Будто бы. Не. Он.
С высоты второго этажа.

Сдохни там. И никогда! Не возвращайся!