Запах мертвых цветов | ходы игроков | Этьен Бонне

Шуршащая прохлада леса успокаивала. Мшистые стволы уносились далеко вверх, пряча свои кроны в еще темном небе. Последние, гаснущие звезды с усердием пробивались сквозь обильную листву, которая мерно позвякивала на ветру. Черный пежо остался у дороги, сливаясь с агатовой, уходящей ночью своими блестящими, тщательно вычищенными боками.
- Спасибо. – Ее тихий шепот ударился в окружающий мир и застыл в нем двумя колокольчиками. Серебряный, приятный голос. Так ярко ассоциирующийся с именем Тристана.
- Я знаю, тебе хочется побыстрее их догнать. Но этот лес… он такой… такой…
Она запуталась, повиснув извиняющимся, томным молчанием внутри. Ее душа, еще чистая, еще невинная, трепетала от красоты ночного леса. Как мог он не послушаться ее просьбе?
Прорычала в темноте лесная кошка, защищая маленьких, еще слепых котят. Она боялась это существо, чувствовала в нем силу и чужеродность мира. Но гнездо важнее. Всегда важнее. Ее душа колыхнулась вверх, истязаясь и хрипя.
- Оставь. – Прошептала Тристана.
Ночью не так просто это было сделать. Не так просто было заглушить голод, поднимающийся изнутри.
- Пойдем, пойдем в машину.

До города Этьену удалось добраться лишь к утру. И даже не к городу, а к маленькой, замызганной таверне при подъезде. Зычный кабак, к утру притихший и спокойный. Около него одиноко стояла лишь одна машина – ярко-алая, вызывающая ауди, кичливо сверкающая в восходящем солнце.
- Спокойного дня, любимый. – Сонно прошептала Тристана, уходя и увлекая за собой рой надоедливых голосов.
Дверь скрипнула, дохнув в лицо запахом табака и алкоголя. Запахом пота и страха. Страха?
Толстый, лысеющий хозяин сидел за стойкой и угрюмо смотрел прямо перед собой. Подняв взгляд и увидев Бонне, он тут же нахмурился. Страх, колыхающийся в нем волнами, возгорелся ярче. Напрягшись, хозяин подскочил, достал белоснежную, чистую тряпку и протер стойку.
- Чем могу быть полезен, мсье?
Но ответить Этьен не успел. С дальнего угла скользнула голубая тень, настолько яркая, что Бонне удивился – как же раньше ее не приметил?
Молодая, улыбчивая девушка со жгучими, карими волосами, была закутана в небесного цвета платье, с белоснежными цветами и такую же шляпку. Ее мраморная кожа сияла фарфором. Ярко-алые, выразительные губы расплылись в располагающей улыбке.
- Ох, господин, - сказала она на ломаном французском, обращаясь к хозяину кабака. – Позвольте мне угостить вашего гостя? Чашечку эспрессо, пожалуйста.
Подхватив Бонне под руку, видение увлекло его за свой столик, на котором стоял бокал недопитого мартини, лежала беленькая, маленькая сумочка и такой же белый портсигар.
Плавно усевшись за стул, девушка посмотрела на Этьена внимательно. С ее лица не сходила улыбка, но вот в глазах играло удивление.
Смутное чувство овладело парнем, нахлынув на него как волна. Только теперь он с отчетливостью осознал, что она сородич. Судя по ее реакции, в нем она так же признала Иссушителя.
- Мон шер. – Пропела незнакомка сладковатым, лиловым голосом. – Приятно видеть тебя в неурочный час, когда охота еще не овладела ночью.
Стандартное приветствие молодых и напыщенных сородичей. Судя по всему – она довольно юна, раз употребляет его.
- Я Аннабель. А твое имя?

- And "Good morning" for you, - холодно улыбнувшись, ответил я незнакомке на немного кривом английском, тем самым предлагая перейти на ее родной язык. Это было лучше, нежели чем слушать издевательства над французским: англичане, чья речь больше походила на полоскание рта по утру, ужасно портили все звучание своим невнятным "r". Ничего, я собирался ей отомстить: глядя куда-то мимо нее, я добавил:
- Or how it sounds..? - взгляд упал в ее глаза. - "My Night will be filled with souls as long as you are with me"?.
Прогроссировав все возможные "r", я намеренно сделал ошибку в самой фразе и понадеялся, что Аннабель это заметит.
- Трис, солнце мое, проснись...
Откровенно не торопясь отвечать на ее вопрос, я медленно достал из сумки портсигар, вытянул сигариллу, чиркнул зажигалкой и запыхтел густым дымом кубинского табака. С тихим щелчком портсигар захлопнулся и остался лежать у моего локтя на столе - я пытался произвести впечатление на леди. И снова понадеялся, что она заметила дешевейший "Cricket".
- Меня зовут Бонне, - я пафосно взвешивал каждое слово. - Этьен Бонне. И мне кажется, что Вы оказались здесь не случайно.
Пронзительный взгляд чуть прищуренных глаз, пытающийся прорваться в самую глубину английского демона. Но он именно "пытался" - я отнюдь не хотел, чтобы ее проняло от такого.
- Трис! Трис, давай, я тут повстречался с одной барышней - мне кажется, я влюбился... Проснись, ты мне нужна!

Улыбка девушки вдруг погасла, а затем снова расцвела с новой силой. Ее бледное лицо зарумянилось, словно спелое яблоко. Один из кучерявых, завитых локонов упал вперед.
- Ох, мсье, как приятно слышать родную речь.
Девушка была самой вежливостью.
- У вас красивое имя. Такое созвучное. Атьён Бонно.
Хищно улыбнувшись, она растянула каждый слог, коверкая французское имя как только можно.
Изящная рука протянулась за бокалом мартини, пальчики выловили одинокую оливку и отправили ее в рот. Зеленое зернышко покаталось на пухлых, ярких губах, словно говоря: «Тут так хорошо и приятно, последуй же за мной». Аннабель открыто флиртовала и даже не пыталась это хоть как-то завуалировать.
- Отнюдь не случайно. У меня важное дело, мсьё. – Загадочно улыбнувшись, девушка открыла ряд безупречных, идеально-белых зубов. – Но вот досада. Я вряд ли могу сказать вам о его назначении. Я думаю, и искренне уверенна, что вам придется говорить с той, кто нас собрала. Признаться, сейчас каждый сородич на счету. А нам понадобится помощь.
Открыв портсигар, Аннабель достала тонкую, ярко-голубую сигарету с белой каймой. Выставила руку вперед, ожидая, когда француз прикурит ей.

В голове раздалось сонное бормотание, сменившееся на нежный, ласкающий голос:
- Милый, ну зачем будить-то… я потом пропущу все самое интересное ночью и..
Но тут голос сменился криком, от которого трудно было не подпрыгнуть, в нем клокотал праведный гнев:
- Влюбился! Да конечно! Даже не думай об этом! В кого? В эту пигалицу? У нее нос кривой.

Со временем, когда бессчетные годы начинают пролетать перед глазами, никак даже не цепляя, не задевая тебя, твоя сущность начинает все сильнее и сильнее распадаться на два отдельных куска. И когда твоя жизнь исчисляется уже веками, эти две части тебя практически никогда не сходятся - потому что это тебе и не нужно. Это никому не нужно...
Вот и сейчас: когда эта выщипанная бледная курица неудачно произнесла мое имя, коверкая как ей вздумается, я вспомнил одного англичашку - сэра Джейсбэка, что буквально сплюнул эти два слова с не менее отвратительным акцентом. По правде говоря, он еще добавил пару нелестных фраз в сторону французов и ударил меня в челюсть, но тогда основную роль сыграл именно акцент. Я в этом был уверен.
В ту ночь наш с Трис хитрый план пробраться в сам Париж, захваченный англичашками, в качестве пленника этого сэра "Джабака", провалился: я сорвался еще во время пыток в его полевом лагере, иссушив половину гарнизона. Сам же английский рыцарь с перепуганными воплями держался за оторванную руку и смотрел на учиняемую мной резню, пока, наконец, очередь не дошла и до него... Доспех разрезался когтями, будто бумага, раскрывался стальным цветком и уже никак не защищал живую, теплую грудь, где таилась жалкая английская душонка...

Я даже не отводил взгляда от Аннабели, продолжая спокойно на нее смотреть. То, что было, уже прошло, а сам я давно распался на две части: одна, живая, горячая - клекотала в груди огнем ярости и ненависти к этой утонченной девице, а вторая, холодная и рациональная, не выдала ни единой эмоции. Одна была душой, а вторая - разумом, и я уже очень давно научился их разделять.
- Помощь? - удивленно поднял я правую бровь, чуть приблизившись к столу. - Моя помощь стоит многого. Но, я чувствую, вам есть, чем мне отплатить.
- Нет, Трис, ты не понимаешь! Это - любовь! Взгляни на ее бледную кожу, на ее грацию, манеры... Она беспободобна... А нос? Ты присмотрись - да, он кривой, но зато какой маленький! Ты во всей Франции такой милый, прекрасный носик не найдешь.
- И неужели так все действительно серьезно и секретно? - я наклонился еще чуть поближе, таинственно улыбаясь, и тряхнул пару раз сигариллой в пепельнице. - Мне почему-то казалось, что вы просто молодежь, приехавшая в городок на потеху...

Аннабель улыбнулась, проворно не заметив, как ее визави отказался ей прикурить. Девушка достала голубое зиппо (даже тут мелькал этот поднадоевший цвет) и сделала крепкую, глубокую затяжку. Над столиком поплыл аромат ментола, приторно ударив в голову.
- Помощь каждого сородича стоит многого, – парировала девушка. В глазах ее поселились омуты, которые Этьен уже давно научился распознавать. Безумие. Ненависть. Ярость и… Одиночество. Им страдают все молодые Иссушители, попадая под молот судьбы, понимая, что в этом мире они лишь гости, паразиты, призванные питаться другими существами. О, Бонне хорошо помнил ту жаркую тоску, что сжигает сердце, что заставляет убивать, не ведая граней и границ. Не зная, что такое рамки.
Вот только этой молодой особе прекрасно удавалось сдерживать свой костер, выявляя лишь задумчивую участливость.
- Я так же уверенна, что мы сможем вам предложить то, отчего вы не откажетесь.

- Она ужасна, Дофин! Она безвкусна. Посмотри на этот голубой цвет. Она им светится вся, как ряженая цыганка. И глаза, глаза… они безумны и пусты.
Тристана вдруг умолкла. Она, как и Этьен, хорошо умела понимать внутренний мир Иссушителей. Ее интуиция никогда не подводила их обоих.
- Дофин, она опасна, – серьезно закончила Тристана. Больше в ее голосе не было ни злости, ни обиды.

Подняв бокал мартини, Аннабель хищно усмехнулась.
- Что-то ты притих, Атьён. Души замучили?
Несмотря на молодость – это девчонка была проницательной, или же она играла наугад.
- Не все из нас молоды, и я думаю, ты удивишься узнав, насколько некоторые сородичи стары. У нас четкая цель. Но не мне тебе о ней рассказывать.

Закончить разговор им не дали. Дверь кабака шумно раскрылась, впуская в полумглу яркое солнце, а вместе с ним две, неясные тени.

- Трис, я все равно их убью.
- Дофин...
- Трис, я знаю, что слаб. Я помню, поверь. Я - убийца, я умею это делать. Дело не в силе.
Мы шли по узкой тропинке в лесу, дохнувшим на нас приятной прохладой, но я этого не чувствовал, я не видел ничего. Перед моими глазами мелькали кровавые росчерки молниеносных ударов, в ушах раздавались человеческие вопли о невыносимых страданиях... они мне нравились тогда, от них я разгонялся еще быстрее. Больше крови, больше смерти - чуть гудевший от переполнявшей его силы кинжал на такой скорости лишь изредка мелькал в свете факелов. Остальное скрывалось в мгновении невидимого глазу удара. Кровавые брызги, куски тел, хрустящие кости, безумные, горящие алым глаза демона в речной воде. Она тогда окрасилась в красный... - мы специально резали всех у самого берега.

- Трис, пойми. Я не смогу. Это невозможно - стоять и смотреть на это. Ты же знаешь меня, ты же помнишь все эти годы: я не умею бездействовать и ждать...
- Дофин...
- Трис! Не умею я, черт подери! Сколько раз я срывался именно из-за этого, а?!
- Ты и сейчас сорвешься...
- Чтобы победить, нужно действовать.
- Дофин...

Змеиные бесы мелькали среди ночных огней, выхватывая из тьмы своих жертв и послушно принося стонущие души своей хозяйке. Она была ужасна... и прекрасна. Воины застывали при взгляде на нее, не в силах закричать и убежать - ее облик завораживал и низвергал этих несчастных в самые глубины потаенного, животного страха. Жуткие клыки, разрывавшие плоть; гибкое тело, душившее мужчин... Горы трупов, сотни душ - кровавый пир древних времен, отдававшийся безумным хором каждую ночь.

- Я убью их всех. Каждого, Трис. И Мамбу.
- Дофин, ты не сможешь...
- Мне плевать! Либо они - либо я. Потому что я не смогу уйти отсюда просто так. Кто-то из нас остановится, навсегда. Иначе я сорвусь.
Внешне я был абсолютно спокоен - только левая рука, свободная от Адды, непроизвольно напряглась, впиваясь ногтями в ладонь.
- Трис, они вырежут весь город. Я не могу по-другому: либо я с ними, либо - против них. Нет другого пути. Нельзя остаться равнодушным, это невозможно.
- Дофин... - Трис шептала так тихо, что я уже не был уверен, действительно ли я слышу ее голос.

Мы хотели их только немного припугнуть, на всех не хватило бы сил. Но силы росли прямо на глазах от выпитых за первые минуты душ. Не получалось остановиться - в экстазе бешеной охоты по наполненному людьми лагерю я уже не мог думать о чем-либо, кроме как о Жажде. Она ревела во мне, пела свою жестокую песню, заставляя вновь и вновь, метнувшись во мраке, наносить очередной удар...
Мы вырезали их всех. Весь авангард. Сколько? Четыре сотни?

- Четыре сотни, Трис. Я жажду уже семьсот лет и с каждым годом, с каждым днем, Трис, эта Жажда только растет. Я хочу больше. Намного больше. Но терплю. А эти ублюдки потакают своим капризам - они все умрут, Трис. Я не уйду в безумный раж, клянусь. Я убью их по одному, четко и хладнокровно. Просто убью.
- Дофин... - она уже стонала, теряя надежду.
- А эту Медузу я возьму к себе. Нам как раз не хватает женского фальцета в английском хоре, ведь так?
В душе разгоралась старая, кровавая страсть охотника... Плохая страсть - она могла погубить меня, но я уже не видел иного пути. Я уже представлял, как изогнутый демонический нож распорет бледное тело этой сучки, выпотрошит ее кишки, будто масло разрезая нежное мясо... Тело согнется, изломится хребет, иссохнет, сморщится кожа, а глаза навеки останутся во мне смотреть полным ужаса агонии взором. Она будет визжать там, внутри, визжать, будто поросенок на бойне. Визжать еще пару тысяч лет, пока мне не наступит конец. Она будет моей...
- Думаю, не стоит говорить молодняку мое старое имя, - произнес я, как-то слишком мрачно для встречи старых знакомых. - Меня зовут Этьен Бонне.
Взгляд отрешенно гулял по толстым стволам, а левая рука постепенно расслаблялась. Убивать положено было ночью...

Голубые берега. Ночное небо, в котором сохранилась прелесть рассыпающихся песком звезд. Алый, кичливый бок луны. Она была подарком. Кровавым подарком тебе, дорогой. Моя алая-алая луна. Ее взгляд будоражил, он впивался острыми колючками под кожу, входил болью, заставляя стонать от истомы. Мой подарок тебе, милый.
Богиня. Змея. Кукла. Я была всем. Я была лоном этого мира и его матерью. Я была восторгом, который плакал в глазах людей, когда они смотрели на меня горящими глазами. Я была метелью, черной сажей и вулканическим пеплом. Моя жизнь – это Бесконечность, управляемая кровавой луной. Моим подарком тебе.
Мы танцевали тогда. Каждую ночь. Два Зверя, два Хищника. Мы танцевали наш танец так неистово, что стонала земля. Души замирали, потрясенные красотой своих пленителей, своих убийц, своих хозяев. Я была всем для тебя. Я была Хозяйкой твоей жизни. Вместе с моей алой луной. Вместе с моим подарком.
Я научила тебя, как прекрасны глубины ада. Как прохладен огонь Люцифера. Как спокойна Бездна пустоты. Я показала тебе Одиночество, которое несет Безумие. Я разбила в тебе ту стену, что ты упорно возводил, мой единственный. Я была желанна. Вместе с моим кроваво-алым подарком.
Как много времени я отдала тебе, и как быстро оно ускользнуло, не так ли?
Луна зашла. А кровь превратилась во вскипевшую смолу. Я переродилась вместе с моим подарком, но внутри меня поселилась пустота. Голод мой возрос, а души мои утихли навсегда. Ты можешь представить себе, каково жить в тишине для того, кто привык за нее бороться? Мой милый, любимый Хищник.


Мамба стала перед Этьеном, распрямляя свои плечи. Упругое тело сверкало в тенях леса, покрытое белой, тонкой тканью. На лице ее не было написано ни улыбки, ни злости. Ничего. То спокойствие, которым славилась Мамба, не ушло от нее. Она осталась прежней. Или нет?

Звонкий удар прорезал лесную чащу. Рука демоницы вонзилась в щеку Бонне острыми когтями, оставляя кровоточащие, глубокие царапины.
Темная, густая кровь скатилась по подбородку. Но черные глаза Мамбы не отпускали.
Через несколько секунд она наклонилась, провела кончиком языка по царапинам, слизывая кровь. Прижалась сильным телом, возбуждая, раня воспоминаниями. Губы ее впились в рот Этьена. Руки обвились двумя змеями, сохраняя покой страстного, яростного поцелуя. А когда он закончился, удар когтями повторился, рассекая другую щеку сородича.

Тристана взвизгнула:
- Дрянь! Безмозглая, глупая гадина!
Этьен ощутил ее приступ ярости, в который вплетался сложный узор из отчаяния, мольбы и страха.

Адда улыбнулась, слизывая кровь с кончиков пальцев.
- Моя луна зашла, дорогой, но я осталась прежней. И решать, как тебя будут называть мои дети – Мне.
В ее голосе не было угрозы, лишь сладостное утверждение.
- Я искала тебя, – она сказала это безразлично. Так можно было говорить о надоевшей, потерявшейся брошке. – Я искала тебя 50 лет. Пока не уверилась в твоем уничтожении. Я омывала твою смерть, дорогой. Я вырезала английскую деревню в твою честь. Я уничтожила 653 души. В твою память.
Подойдя поближе, Мамба опасно сверкнула глазами. Кривая улыбка обнажила маленькие клыки. Солнце не давало ярости и силе вырваться из этого демона.
- Впрочем, это все пустяки. Забудем о прежних обидах, милый, верно? Я принесу тебе торжество. Ты обрел великую удачу и право оказаться рядом с теми, кто унаследуют этот мир.

- Мы убьем их, Дофин, – подтвердила Трис. Ее голос клокотал от ярости. – Но сам ты это не сделаешь. Я говорила с ведьмой, милый. Они помогут нам. Они обещали, что помогут. До заката, ты встретишься с одной из них.

- Конечно, Трис. Убьем...

Боль жгла изорванные щеки, отрезвляя. Она будто снова и снова давала мне пощечины, била по лицу, терзала душу очередным моим вздохом... И было за что. Я бросил ее, одну, не сказав ничего. Попросту исчез, уйдя с Трис из Иерусалима и на этом все завершилось.
После всего, что она сделала... После той страсти, после тех безумных ночей, полных криков, агонии, боли. Ей было, за что меня бить, и я ни на мгновение не сопротивлялся ей. Ни единым движением, мыслью, страхом.
Моя рука медленно потянулась к щеке, размазывая по ней темную, тысячелетнюю кровь. Я посмотрел ошеломленно на свою ладонь - мне сложно уже было сдержать своих чувств. Мой взгляд был полон безумия, невероятной боли, страдания и страсти - многовековой страсти, таившейся во мне все это время. Грудь вздымалась частым ритмом, шумно качая бесполезный для Бессмертных воздух.

- Трис, я бросил Ее тогда...
- Дофин, что ты несешь?

Не хватало сил, чтобы бросить взгляд Ей прямо в глаза. Нельзя. Я должен был ощутить и осознать для начала, прежде чем раздражать Ее недоумением.
Кровь сворачивалась прямо на глазах, сгущаясь алыми пятнами на моей ладони. Тонкие тягучие тяжи протянулись меж пальцев, роняясь порой каплями в молодую траву. Бесконечно прекрасное зрелище...

- Трис, что же я наделал?..
- Дофин... Дофин!

Но я уже не слушал ее, падая на колени. Земля была мягкой, но от этого боль не переставала быть нестерпимой.

- Дофин?! Ты что творишь?!.. Дофин!!! - крик Тристаны больше походил на вопли тех душ, что не смолкали во мне все эти годы.
- Нельзя так просто, Трис... - сурово проговорил я своей душе, выделяя каждое слово. - Нельзя так просто забывать Сородича.
- Дофин... Дофин, милый... - теперь не кричала, а плакала. Тихо, но отчетливо... Это было чертовски больно.

Я постарался забыть о ней, заткнуть уши и не слышать самого тихого крика, из тех, что звучали когда-либо в моей голове. Самого невыносимого. Это было невозможно... Я просто перестал смотреть на ладонь, опустил ее, и поднял взгляд чуть выше, на стройные ноги Демонессы.
Мой взгляд менялся с каждым мгновением, пока взбирался по идеально гибкому, выточенному в камне силуэту Хозяйки Моей Жизни. Я переставал Ее ненавидеть, я начинал Ее любить.
Независимость, буйство, ярость, злоба - это все исчезало с лица, оставаясь лишь скрипящим железом в напряженных мышцах. Вместо этого вставало то, чего никто никогда не видел, кроме Нее.
Узкие плечи, темная ямка меж ключиц, стройная, длинная, невероятная шея, державшая Ее голову.
Наконец, я поднял на Нее взгляд. Взгляд, полный смирения и покорности. Стоя перед Ней на коленях посреди леса где-то во Франции, я, Дофин де Вержи, Ночной Дьявол былых времен готов был служить Ацтекской Богине еще одну Вечность. И не собирался подводить Ее в очередной раз.

- Мягко.
Мамба говорила с закрытыми глазами, подойдя к Дофину и уперевшись коленом в его голову. Гордая ее осанка украшала этот лес.
- Мне говорят, что я отношусь к этому миру слишком мягко.
Ресницы дрогнули на несколько секунд. Рука опустилась на голову преклоненного Этьена и крепко сжала волосы. Разнеслась щемящая, тонкая боль.
- Добра к тем, кого нужно убивать без сожаления. Ласкова к тем, кого можно лишь ненавидеть. Одно отчаяние взамен другому. Ты видел, как плачут змеи, любимый? Ты когда-нибудь мог представить, что я буду плакать во тьме бархатной ночи? Оплакивать кого-то, кто был для меня целой вечностью?
Ее слова резали, входя в плоть. Они кромсали плоть. Души внутри умолкли, заглушенные грустью существа, которое могло бы поспорить с богами на власть этого мира.
Открыв глаза, Адда с силой рванула голову Этьена вверх, заставляя смотреть ей в лицо.
- Ты… ты отнял у меня то, что нельзя отнимать.
Она противоречила сама себе, сказавшей недавно, что эту тему лучше забыть. Бонне видел, что слишком свежа была рана, сколько бы сотен лет не прошло. И боль, затаившаяся в глубине этой женщины, вдруг нашла выход, выплескиваясь целыми потоками. Обрушиваясь на Этьена цунами.
Проведя пальцем по шеи француза, Мамба вдруг опустилась на колени рядом с ним. Взяла лицо в обе руки, широко распахнув глаза. Глаза, в которых жили тени прошлого. Наклонившись вперед, Адда крепко поцеловала его, а затем наклонилась еще ниже. Острые клыки впились в шею. Всем телом Иссушительница приникла к тому, кого действительно любила.

В ту первую ночь, когда мы с тобой встретились, ты был таким потерянным и отрешенным. Ты хотел покоя, который можно повенчать с яростным Армагеддоном. А я увидела в тебе нечто большее, чем того, кого отверг сам Ад.
И как жестока была наша первая ночь. Тогда мы впервые обменялись кровью. Знаешь ли ты, что ни до тебя, ни после, я никогда не делала этого?
Кровь – это священная жидкость, которую Иссушители дарят лишь самому дорогому существу. Я ненавидела тебя, презирала. Ты отнял мою свободу, оторвав крылья. Ты был первым, кто уничтожил во мне Меня. Я мечтала убить тебя, вгрызаясь клыками еще глубже. Ты ведь был так покорен, помнишь? Ты подставлял мне свою шею, отдавая всего себя. Ты был готов к тому, что один единственный раз из всех возможных я все-таки приму решение не в твою пользу. Твоя жизнь, подаренная мне столь нагло, оказалась тем, что связало меня. И я ненавижу тебя. Ненавижу до сих пор.
Как странно жить Богом. Когда в твоей власти целый мир. И как нелепо отдать этот дар тому, кого хочешь разорвать.

Темная, густая кровь стекала по подбородку Мамбы, когда она отстранилась. Это делало ее еще более мистической и волшебной. Сколь много в ней было неземного, потустороннего, ядовитого. И как прекрасна она была в своей глубокой ненависти, переплетенной с привязанностью.
- Безобразная, чудовищная привязанность, – прошептала Мамба, поднимаясь с колен. Пальцами она оттирала кровь, оставшуюся на губах. – Рассыпаясь прахом, уходя в пустоту, мы все равно не можем покинуть этот мир. Привязанность. Как крепко она держит нас. Как крепко.
Отойдя от стоящего на коленях Этьена, Адда подошла к дереву и облокотилась об него спиной, скрещивая руки на груди. Ее взгляд был полон задумчивости. Резко посмотрев на Бонне, она сомкнула брови и крепко стиснула зубы.

Самой страшной карой, самым злым роком судьбы и наказанием этого мира я всегда считал то, за что многие борятся всю жизнь. Борятся тщетно, но с таким усердием и упрямством, что я готов был им завидовать. Я ненавидел это - возможность выбирать. Заточите меня в клетку, раздавите меня молотами, изрубите на куски или пообещайте все это сделать, но я все равно предпочел бы такие судьбу возможности выбирать.
Потому что клетка ломается, молоты дробятся, а куски тела срастаются обратно, если очень того захотеть. А от сильного желания выбор правильным не станет никогда. Он про то и спрашивает - чего же ты хочешь? Чего тебе надо? И, если ответить неверно, то можно навлечь на себя страдания на всю оставшуюся жизнь. А бывает так, что ни один ответ не верен, и ни одно из желаний не убережет тебя от этих мучений.
Но все равно. Ты выбрал, и ты принимаешь их на себя, хотя и мечтал о совсем другом... И эти страдания - они страшнее всех других. Меня убивали, топили, жгли, резали моих родственников, друзей. Я, наверное, вынес все возможное, что могло свалиться на чью-нибудь голову, но эти все мучения я пересиливал, я побеждал их, стиснув зубы, я мстил в ответ, я выживал и выбирался оттуда, я забывал тех, кого любил. Потому что виной был не я, а судьба.
- Дофин... - звала она так тихо.
А сейчас... Сейчас причина была во мне - судьба, такая добрая и хорошая, подарила мне когда-то выбор. И я расплачивался за него до сих пор и буду расплачиваться. И нет никаких сил, чтобы победить эти мучения - руки опускаются, а шея безвольно гнется от осознания того, что это все из-за тебя. И нет тут никакой судьбы, врагов, бедствий и прочего. Нечего побеждать - просто стой на коленях, Дофин, и тупо страдай от неминуемой карыза свой выбор, за то, что бросил Ее когда-то, предпочтя другую.
А мог бросить ту... И все равно страдал бы.
- Дофин... - шептала она безо всякой надежды, в бессмысленной попытке изменить то, что уже скатилось в прошлое. А мне было больно от этого, невероятно больно.
Дышать было тяжело, и я решил пока забыть об этом - я лишь смотрел в глаза Той, кому покорился. В глаза великого демона, способного на многое, способного на большее, чем я. Любящего меня и ненавидящего почти так же, как и я - Ее. Душа надорвалась уже несколько раз, пытаясь как-то связать все это, но я и думать про нее забыл. Устав от страданий, я просто покорился Ей, отдался в руки и будь, что будет. Может, тогда и боль пройдет. А может - и нет. Но тогда уже не я в ней буду виноват, а Она. Ее можно ненавидеть, не себя. Ненависть к себе убивает сам смысл твоего существования. Она уничтожает твою жизнь, крупица за крупицей, пока ты пытаешься пересилить саму себя. И на этом все кончается.

- Дофин... -молила Трис.
Адда ждала моего ответа, смотря в глаза твердо и уверенно, а я не дышал, терпя саднящую боль на изувеченной шеи, и еле заметно морщился.
Я не мог ответить. Не сейчас. Сейчас бы я сказал совсем не то, и я бы поломал все. Душа говорит глазами, а разум - ртом. Я жил душой, не слушая ее брата, и, чтобы тот не вздумал сказать лишнее, я...
- Дофин... - это невыносимо... Тристана... Я не мог молчать, и я не мог говорить... Я просто стоял на коленях, покоряясь.
Не меняясь в лице, с неслышным хрустом я перекусил свой язык, сглатывая теплую кровь, плеснувшую из него. Еще пара укусов, и я принялся разжевывать сочное мясо, тихонько скуля от боли. Физической боли - такой простой и легкой.
Из уголка рта случайно спустилась струйка крови, а я, продолжая смотреть на Нее молящими о пощаде глазами, проглотил свою собственную плоть. Я собирался молчать - это единственное, что пока получалось.

Мамба усмехнулась.
- Именно так.

Кровавая пена показалась на губах. Кровь иссушителей имеет необычно-сладкий, пряный вкус. В ней мало того металла, который присущ человеческим эритроцитам. Зато в ней есть неизменный привкус древности, тяжести и густого торжества. Эта кровь может о многом поведать. О величии долин, которые раньше были свободны. О бесконечности неба, навсегда застывшего хрусталем вверху. О глупости и алчности, растущей в людях с каждым поколением все больше. О неумирающей надежде, даже тогда, когда последняя капля жизни вытекает вместе с душой. И, конечно же, о боли. Вечной. Неоспоримой. Неизмеримой.

Кусок плоти послушно скользнул вниз по пищеводу. Рана быстро запекалась, выпуская густые, багрово-черные потоки. Очень скоро регенерация начнет свой мерный бег, и новый язык вырастет, примерно, через минут двадцать. Но это было неважно для нынешнего момента, потому что тело сковала боль.

Тристана вскрикнула. Отчаянно. Умоляюще. Слезы ее души всегда несли исцеление, но сейчас они резали, как ограненные и заточенные алмазы. Это было больно. Больно ощущать, насколько страдает одно из самых любимых существ.

Адда отклонилась от дерева и подошла ближе. Она подняла подбородок Этьена своим коленом, заглядывая в глаза.
- Ты искупишь свою вину, любимый. Я заставлю ее искупить. Кровью, душами, вечностью. Я верну тот мир, который был с нами. Я верну кровавую луну. Она взойдет сегодня. Сегодня…
Прикрыв глаза, существо вздрогнуло. Под землей послышался глухой удар, напоминающий сердцебиение.
- Ты останешься со мной. Ты будешь рядом, когда Левиафан воскреснет. Ты будешь рядом, когда этот жалкий мир рухнет во тьму. Ты будешь смотреть в мои глаза, и видеть отражение Ада, прощение Люцифера. Сегодня…
Мамба наклонилась, нежно проводя шершавым языком по щеке Бонне.
- Сегодня ночью. Ты. Придешь. Ко мне.
Отстранившись, Адда отряхнула налипшую на брюки грязь и направилась прочь из леса. Вслед за ней тянулся аромат ужаса и страха, который сладким воспоминанием застыл рядом с Этьеном. Рядом с ней сгущались тени, кутая в себя, лаская. Рядом с ней, казалось, царила вечная ночь даже тогда, когда ослепляющее солнце разрезало небо.
- Когда взойдет Моя Луна. Ты придешь ко мне.

- Дофин… прошу тебя, прошу, пожалуйста. Дофин. Дофин!
Голос Тристаны словно пытался пробиться сквозь какой-то непреодолимый покров. Она рыдала, кричала и стенала внутри, заглушая привычный стрекот душ.

Она ушла - я это чувствовал своей спиной, часто дыша от мучившей меня боли. Лицо перекосило, ладони сжимались в кулаки, глаза раскраснелись, а рваная рана во рту все продолжала кровоточить.
Багровая Луна - о да, я помнил эти безумные дни. Невероятные прыжки, сотни новеньких душ, к крику которых еще не успел привыкнуть, а уже подпихиваешь в их темницу все новых и новых. Резня взахлеб, безостановочное убийство уже без цели, смысла и понимания происходящего - мы просто метались по городу ловя очередных жертв в свои силки. Именно тогда я узнал, что Голод утолить нельзя. Десятки, сотни, тысячи - демону внутри было наплевать, сколько ты для него убьешь.
Это было прекрасно, но это было рабство. Я стоял на коленях, внимательно слушая все затихающие крики Тристаны и вспоминал то, что случилось семь веков назад. Правда, мне уже было наплевать на те времена...
Надо было вспомнить. Пускай Адда разъярится, но я пообещал себе, еще перед тем как упасть на колени, что потом вспомню. Все, до мельчайших деталей: тому, Дофину десятиминутной давности это было очень важно, и я не хотел его предавать.

Там, тогда, была она. Трис. Она все знала, но это ее не сломило - она поверила мне, влюбилась в меня...
Она считала, что есть способ уберечь себя от этих криков, как-то приглушить их. Для Адды это был вздор - Ацтекская Богиня вообще никогда не пыталась заглушить их. А я пытался. Я не мог это выносить и только Трис меня тогда поняла...

- Дофин, милый!

Именно потому я и бросил Ее. Она, она не искала того, чего искал я. Мне не нужна была вся эта безмерная власть: я хотел свободы... Свободы от своего демона, что требовательно разгонял мою кровь каждую ночь. Я искал покоя...

- Дофин! - ее голос до сих пор причинял мне боль.

Вспоминай, Дофин, вспоминай. Ты себе пообещал.
И тогда только Она одна меня любила. По-настоящему - она искала того, чего жаждал я, забыв о себе. Она пыталась меня остановить, пыталась изменить, успокоить, примирить с этим миром... и я примирился.

- Дофин! - еще немного, я почти вспомнил.

Она лежала в постели, нежно томясь в ласковых рассветных лучах солнца. По гладкой коже гуляли мягкие тени, западая в ямки ее стройного тела, а чуть витые багровые локоны щекотали хрупкие плечи, так легко... так легко, что казалось, будто бы они и не касались кожи вовсе.
Прекрасная, но не ужасная. Просто...
- Дофин.
- Чего?
- Но ведь ты же страдаешь, - она умела заводить серьезные разговоры в самые приятные моменты жизни.
- Да.
- Так, может, попытаемся?
- Зачем? - я был скептиком, а значит, уже изначально был не прав.
- А вдруг получится?.. - она всерьез боялась за меня, за то, что я терпел всю свою жизнь, и что копилось немолчным хором внутри. - Вдруг это все закончится и тебе станет хорошо? Навсегда хорошо, Дофин...

- Трис! Трис, стой!!!
Она уже молчала.
- Трис, подожди, не надо! - шевеля губами, мычал я посреди леса, смотря куда-то в траву забрызганную моей кровью.
- Трис, дорогая, любимая, прости...
Молчание.
- Умоляю, пойми, это был не я... Это был не твой Дофин. Я специально, я подстроил, Трис! Она же ведь черти какая старая, Трис, она ж ведь все поняла бы! Ей же не соврешь...
Она молчала, я кричал:
- Она же насквозь душу видит! Только если бы я сам верил в свое решение, я бы сумел ее обмануть, понимаешь?! Не получилось бы по-другому! Трис! Трис!!! Не молчи! Я не могу тебя сейчас потерять! Все не так! Я тебя люблю, Трис! Вернись!!! Я погибну без тебя!
А она все равно молчала. Я все сказал, слова иссякли, и мычанье перешло в глухой рев смертельно раненого зверя. Меня трясло, глаза заливались слезами, а изо рта продолжала течь кровь. Пальцы вонзились в землю, взрывая дерн, сам я начал тихо скулить, отказываясь верить в свое горе.

Тихо - потому что Адда могла меня услышать.

Тишина. Она поселилась внутри так резко и столь внезапно, что ты успел вкусить полный спектр алчущих чувств потери. Замурованное сталью одиночество, где нет места ни одному решению. Ни вера. Ни надежда. Ни любовь. Старая, как прах мира, любовь. Даже не любовь. А Любовь.
Как долго она грела, поддерживая тот внутренний костер? Служила заменой сердца и души. Души… Она отдала ее добровольно. Навсегда. Заточила в темницу страданий и страхов, а все ради тебя. Ради того, чтобы ты научился принимать и чувствовать этот мир. Чтобы боль внутри унялась. Залечились раны. Чтобы бездна заполнилась этой прозрачной, чистой, словно первый снег, сущностью.

Я отдала тебе все, без остатка. Ты просил отдать тебе тело, и я сделала это. Ты просил отдать тебе жизнь, и я сделала это. Ты просил отдать тебе душу, и я… я сделала это, Дофин. Мне было страшно, мне было очень страшно. Я не хотела умирать. Этот мир… он был всем для меня, ты ведь знаешь. Ночное небо с бесчисленными звездами. Теплая земля, вобравшая в себя росу. Ветер… как любил он зарываться в мои волосы, как любил играть моими прядями. Совсем как ты. Эта жизнь была для меня очень важна. И потерять ее… потерять себя… как мне было страшно.
Безумие тогда только лишь пустило свои ростки. И я думала… нет, я знала, что сумею перебороть их. Я верила за нас обоих, поддерживая тот костер, что сжигал мою душу. Так страшно, Дофин… тебе не понять этого чувства. Когда душа выходит из тела, когда клыки Любимого отрывают ее по частям.
Я убеждала себя, что эта жертва необходима. Что моя любовь девственна и чиста, она исцелит тебя, она поможет. Моя надежда была такой сильной, что обрекла меня не на смерть, но на вечные муки. И это было так страшно…
Ты знаешь, о чем говорил мне старый епископ? Он говорил, что моя душа – святая. Доброта, которая присуща лишь ангелам и Бог так ждет эту светлую сущность, чтобы принять и обнять ее. Чтобы подарить ей еще больше света. А я отказалась от этого. Я отказалась от Рая, Дофин. Я отказалась от Ада. Я выбрала худшее, что только мог предложить мне этот безумный мир. Я выбрала – ТЕБЯ.
И я была рядом всегда, разве нет? Каждый раз, когда свет внутри тебя иссякал и превращался во тьму – я была рядом. Я тихо дрожала во мгле одиночества, рядом с растерзанными, больными душами. Я гнала их прочь. Я гнала их боль. Их ненависть. Их желание. Я охраняла твой покой изнутри, веря в тебя. Веря в свои силы. Мне казалось, что я сумею потушить мрак в тебе, что сумею приручить этого зверя и он больше никогда… никогда не выберется.
Это было так страшно.

Ветер зашелестел в кронах. Опало несколько зеленых, молодых листиков. Весна в этом году была столь триумфальна, что тяжело было не оценить всю красоту расцвета новой жизни. Это как перерождение. Старое уходит, но взамен нему всегда приходит что-то новое. Не бывает так, что внутри остается пустота. Она всегда заполняется чем-то. Но в этот раз… в этот раз все было иначе.
Она ушла.
А внутри образовалась Бездна.

Я обманула и себя и тебя, Дофин. Как могла я верить, что моей силы хватит? Как могла я верить, что одной лишь любви достаточно, чтобы убить жажду? Нет. Ненависть сильнее. Ненависть Дьявола, который подарил тебе Вечность.
Знаешь, мне всегда казалось, что Вечность – это слишком одиноко. Смотреть, как этот мир иссякает, обрастает ненужной бахромой. Лицемерие. Обман. Корысть. Страх. Вечность приносит этим чувствам пикантную нотку отчуждения. И Бездна, которую я так старательно отпихивала от тебя, вдруг подкралась ко мне. Так незаметно и так глупо… Я защищала тебя, а потеряла себя. Навечно.
Я думала, что мне больше нечего терять. Ведь я отдала тебя свою Душу, самое дорогое, что у меня было. Как наивна я была.

Осознание.

- Ааааааааргх!!!!! - взревел я, уже не заботясь о том, услышит ли меня кто-то в этом глухом лесу. Пальцы впились в землю, раскидывая в сторону почву, срывая в кровь ногти, хватаясь за корни, пытаясь выдернуть и их. Взгляд метался по полянке, ловя никому не нужные образы - дерево, трава, небо в кронах, грязь - ничего не нужно было, я хотел лишь одного.
С треском и собственным отчаянным криком я вырвал из земли какой-то черный корень, обвешанный комочками земли, и попытался его разгрызть, напрягая мощную шею.
Я рычал, ревел, бился в истерике и не понимал... никак не понимал. Ушла. Ушла навсегда из-за какой-то дурацкой ошибки. Я же ведь вернулся, я же ведь готов был обратить все вспять, я же мог... все могло быть хорошо...
Все же ведь могло быть хорошо!!! Челюсти с влажным хрустом перекусили корень, залив его новой кровью - теперь я изранил к чертям десны, но мне было наплевать. Я искал новые цели: ствол.
Прыжок, резкий удар - громкий треск костей и щепок, разлетевшихся в клочья. Я взревел еще сильнее от боли, пронзившей сознание. Она была отрадой, она хоть как-то заливала собой тот пожар, что разъярился внутри меня...
Еще удар - вот и левый кулак обагрился кровью, не сумев переломать хребет старового дерева. Больно... Ведь все же можно было вернуть... Я сломал предплечье... в открытую... Кость прорвала кожу... Ведь все же можно было вернуть... Больно... Много крови, закружилась голова - я попросту устал кричать и крушить лес.
Я снова упал на колени, прижав сломанную руку к животу и, нервно дыша, прислонился к изувеченному мною стволу... Что же я наделал?..

Смирение.

Я сам ее прогнал. Своим же мерзким языком - хотелось откусить его по новой. Это было глупо, неудачно... Просто не успел объяснить всего, просто сломал последнее, что было у меня...
Шестьсот лет, просыпаясь с заходом солнца, я слышал "Милый, добрый вечер"... Шестьсот лет подряд, каждое утро я желал ей спокойного сна. Шестьсот лет я жил с ней, любил ее, и она была единственным, кто не давал мне сойти с ума окончательно.
По щекам потекли тихие слезы. Я сидел на земле, прислонившись к дереву боком, и не шевелился, баюкая неестественно выгнутую руку. Ничего, неважно, срастется все - мне ее когда-то вообще отрубили, а тут...
Шестьсот лет бесконечно долгих шестьсот лет мы боролись вместе с ней против моего демона. И за эти шестьсот лет я предал ее лишь единожды. И потерял...
Навсегда.

Осознание.

- Аааааррр! - снова взревел я, бездумно ломая руку до конца. Она вывернулась, калеча мой разум нестерпимой физической болью, но это хоть как-то глушило ту, что я не мог выдержать.
Ведь навсегда же потерял, ведь больше не будет никакой Трис, нигде и никогда. Она такая одна была, одна... А я ее... предал... Зачем?.. Идиот...
Кости продолжали хрустеть под моим неистовым натиском, но я уже не кричал, а просто дышал. Нервно, часто, глядя сквозь слезы на забрызганную кровью траву.

Смирение.

Я калечил свое тело, будто бы пытаясь им догнать ту рану, что только что нанес своей душе. Уж лучше бы оно не сросталось - в тот момент я не хотел такого. Я хотел навсегда остаться без руки... в напоминание, в назидание, чтобы никогда больше не повторять такого. Уж лучше без руки, чем без Тристаны. Уже лучше без обеих рук, без ног, без лица, без остатков разума и глаз.
Слепым, беспомощным, слабым и безумным - но с ней.
Надо было еще тогда, когда она была живой, оставить ее. Уйти, скрыться, чтобы она никогда так не страдала, и чтобы я не страдал. И ничего бы не случилось - я бы забыл о ней и ничего бы не случилось.
Я бы продолжал убивать, скатился б в Сумасшедшую Бездну и... она бы ничего этого не знала. А так... Так я обрек ее на вечные муки. И себя. Как же так?.. Зачем?.. Столько всего из-за одного лишь знамкомства? Ради чего? Ведь теперь все обратилось в прах... И больше ничего никогда не будет. Никогда...

Черная ярость.

Я отпустил свою руку, сморгнул слезы и протяжно вздохнул.
"Все обратилось в прах", - эта мысль почему-то грела изорванную душу. Единственное, что могло ее сейчас согреть. И я постепенно начинал понимать, почему: потому что это была свобода.
Теперь, когда Тристана ушла, я был свободен. От нее, от себя и наших с ней стремлений. Теперь я мог творить то, чего я хотел творить, а я хотел убивать.
Всех. Без разбора - люди, Иссушители, женщины, дети. Этот мир должен был поплатиться за Трис, своей кровью поплатиться. И первой это сделает Адда вместе с ее выводком.
Я умел, я знал, я мог. Я собирался убить их всех до этого, а теперь я был уверен, что уже не отступлю - потому что отступать было некуда. Убьют - будет даже лучше.
- Но это вряд ли, - прохрипел я новым языком, отрицательно качая головой. - Это вряд ли...
Присмотревшись на свою залитую кровью рану, я сжал челюсти посильнее и одним рывком поставил кости предплечья на место. Не закричал, не пискнул - только тяжело втянул воздух ноздрями. За эту боль они мне тоже заплатят.
Продолжая держать свою руку в правильном положении, я сконцентрировался на переломе, заставляя обломки костей срастаться еще быстрее. К вечеру точно все заживет, и буду как новенький.
Они не будут страдать, никто не будет. Они все просто умрут и все.
Я никогда не любил измываться над жертвами, как Адда или там мистер Гой. Моим делом было убийство - в этом крылся мой азарт. Закончить чью-то жизнь раньше срока одним резким движением клинка. Выпустить его кровь наружу, в этот мир, и насладиться последними мгновениями его агонии, пока кричащая, бьющаяся в припадках ужаса душа перетекает к общему хору стенающих мертвецов...
Они все умрут. И на этом все для меня закончится.
- Ночь будет тяжелой, Трис, - прошептал я одними губами, вставая, и пошел обратно, к своей машине.