— Ишшь ты!.. — стоило полуорку смолкнуть, негромко протянула бабуля Рута в пространство, обращаясь то ли к Панфутию своему, то ли к шестёрке случайных попутчиков, а может и вовсе к тучам дырявым. Что вызывало такое изумление у старушки: сама песня иль певец — лишь гадать. Слова затейливые, такие в книжке тонким-тонким пёрышком бы писать. Да не простым — гусиным, а от дивной заморской птицы-павлины. И книжка та весом с добрый вилок капусты, по четырём краям у ней золочёные подковы, словно книжка и не книжка вовсе, а добрый конь из сказки. Держи — ускачет. В деревне-то не только таких не водилось — вовсе почитай никаких. Лишь у старосты тоже толстая, и на два вилка потянет, страницы мятые от времени, а кое-где плесенью от сырости поедены. Кто родился, кто помер, кто мешок зерна соседу должен, сколько монет с кого собрать пришлым на охрану. От волков, от злых бродяг, от орков. Но тонким павлиньим пёрышком в ней вовек не писали. Песню же, что вспыхнула над костром и смолкла, уносясь в небеса, только таким и писать, явно ту не в капусте отыскали, и тем чуднее глазеть на грубые руки, которыми бы дубину сжимать, а не лютню. Как не раздавит бедняжку. Какое уж тут пёрышко?! Пополам переломит и не заметит. Но певец с инструментом обращался нежно и словами дивными, что эльфу под стать скорее, играл умеючи. Сразу не уразумеешь, о чём те слова? Поди — пойми. А только голова сама вверх тянется, где плотными тучами надёжно звёзды укрыты. Не увидеть, лишь догадаться. А глаза защипало. С чего это вдруг?
— Ишшь ты!.. — сказать по-правде, так не только один лютнист, а вся их компания вполне достойна оказалась такого восклицания. Молодые-то по горам, по долам скачут, что козочки, а у бабули за день колени занемели — не разогнёшь, в поясницу вступило и пятая точка, не привычная, чтоб трясли и колотили её, как подсолнухи на маслобойне, мягкого просила. Не до того старой Руте оказалось, чтоб глазеть-дивиться. Панфутию-то что. Была бы трава помягче, а его наездница лихая, как спешилась, так чуть на землю не повалилась. Ноги, подлюки, давай придуриваться, что ходить разучились. Хорошо лопухи неподалёку нашлись. Большие, справные. Такими колени обвязать — благодать. Пока себя обихаживала, да усталость выколачивала — стемнело совсем. И тут-то только Рута ожила и принялась с открытым ртом разглядывать у костра собравшихся. Чудные люди. Да, полно, люди ли вовсе? Орков бабуля хоть нечасто, а встречала — на ярмарке кого только не увидишь, а вот такую чуду отродясь не видывала. Вроде бы и мужик, как мужик, одет только не по нашему, да и ладно. А вроде и нет. Прикоснёшься — дымком разлетится. Проверять бабуля, конечно, не стала. Да и спрашивать постеснялась, кто, мол, таков. Кажись, не одна она диву давалась, господа вона тоже переглядывались.
— Ишшь ты, проклятая! — тыкнула бабуля пальцем в небо: дождик, мол, собирается, решив ни своего удивления, ни растерянности компании не выдавать. Они-то, небось, и орков с лютнями, и девок в штанах, и мужиков странных навидались. Чем она хуже? — Надыть бы нам подкрепиться, пока не полило.
Кряхтя приподнялась, к мешку потянулась. Вывалила свои нехитрые пожитки: лепёшки, сыр, да кукурузные початки. Чай, не побрезгуют.
— Угощайтесь, чем богаты. Я бабуля Рута из Хромого Парася. Муни... мунестрель. — обняла феличу, зорко оглядела народ: не смеётся ли кто над ней? — Еду в столицу на турнир.
— Мунестрель, — повторила строго и, чтоб насмехаться не вздумали, вдарила по струнам. Не поверят же так. А чего спеть-то — вот задача. «Отелилась у Яськи корова»? Хороша песня, а после той, к звёздам летящей, на язык не ложится. Может про чёрта, что безлунной ночкой полез в хату к молодой вдове, да перепутал окна? Эх, любил покойный муж, когда Рута её ему пела. Как оно там:
А копыта-то двойные и на голове рога,
Между ног торчит у чёрта воот такая кочерга.
Покосилась бабуля Рута на молодуху в штанах. Нет, негоже при девице подобный срам распевать.
— Романтишеская баллада! — объявила бабуля важно, разогревая инструмент. Такую манеру подсмотрела она на постоялом дворе, где третьего дня очутилась. А сама «романтическая баллада», давно-давно позабытая, осталась с тех времён, когда была бабуля, ещё не бабулей, а справной девкой. И хотело тогда сердце, а чего — не ведомо. И совсем, казалось бы, та дурь под грузом лет померла, а вот поди ж ты — глянула на костёр, на звёзды эти, которые есть, а не видно их, на молодуху, яркую, весёлую, жизни полную, и помстился аромат, что лишь весной бывает. Когда цветёт всё, наперегонки цветёт, не успеть боится, глупое.
Голос у бабули совсем не старческий оказался: молодой, сильный. Голос, он вообще позже человека стареет. А иногда и не желает стареть вовсе.
Цвели все яблони в саду, медовый дух витал,
Когда Том Скворр, скача в опор, девицу увидал.
Сказал он ей, сдержав коня: — Поди, красотка, за меня.
Есть у меня отличный конь, седло на нем богато,
Горит в душе любви огонь, ужель ты мне не рада?
С усмешкой Тому говорит строптивая девица:
— Не для тебя на белый свет я вздумала родиться.
Не нужно было б вовсе мне ни сбруи, ни коня,
Когда б мне стало горячо от твоего огня.
Цветут все яблони в саду, ищи же свой цветок.
На запад хочешь ты ступай, а хочешь — на восток.
Том Скворр, загнал коня во двор, к её отцу пришёл
И разговор о свадьбе с ним, не мешкая, завёл:
— Нет сына у тебя, старик, могу я в том помочь.
Любовь в душе моей горит, отдай за меня дочь.
Не пожалеешь нипочём, приняв в семью меня,
В придачу с дорогим седлом получишь ты коня.
Сурово парня оглядев, отец так говорит:
— Что до любовного огня — не долго он горит.
Меня бы не заботил он, но дочь отдам тому,
Кто дом имеет и доход, достаточный в дому.
Цветут все яблони весной, ищи же свой цветок,
На запад хочешь ты скачи, а хочешь — на восток.
Подолом звёзд махнула лишь, сменяя солнце, ночь,
Наш Том девицу на коня взвалил и сгинул прочь.
Был у него отличный конь — увез, куда хотел,
В душе пылал любви огонь —Том Ирис овладел.
В росу роняли лепестки все яблони в саду,
Сказал ей Том: — Смеялась ты, знать, на свою беду.
Могла бы жизнь всю провести у моего огня,
А облетевшие цветы не любы для меня.
Цветут все яблони в садах — найду я свой цветок.
На запад может поверну, а может — на восток.
Тебя ж я видеть не хочу, ступай к отцу во двор,
Пусть сыщет мужа-богача, что примет твой позор.
Мог получить скупой старик и сбрую, и коня,
Теперь же только свой позор получит от меня.
Цветут все яблони в саду, пора искать цветок.
На запад я сейчас уйду, а может — на восток.
Девица слез не стала лить, а отвечает так:
— Что толку в краденой любви, подумай сам, дурак?
Тебе твой быстрый конь помог, ты телом овладел,
Души ж моей коснуться, Том, ты так и не сумел.
Цветут все яблони в саду, но растоптав цветок,
Ты осквернил и свой огонь, и мой зажечь не смог.
Иди ж, куда глядят глаза — ты не найдёшь любовь.
Огонь в душе твоей погас — не загорится вновь.
Мы оба встретились с тобой лишь на свою беду,
Вернуть хочу я поцелуй, а после — прочь уйду.
И Ирис Тома обняла, к губам его припав,
Рука же, к поясу прильнув, нащупала кинжал.
В грудь точен был удар ее, упал на землю Том,
А Ирис, взяв его коня, прочь поскакала в дом.
Был долог, труден путь, лежал — на запад, на восток,
И только к дому быстрый конь домчать никак не мог.
Оплакал девушку отец, привёл жену во двор,
Цветут сады из года в год, и спит в земле Том Скворр.
Лишь Ирис ищет всё свой сад, петляя по лесам,
Беспечный путник, хоронись, коль встретишь её сам.