Любовь минувших лет, сигнал из неоткуда,*
Песчинка, спящая на океанском дне,
Луч радуги в зеркальной западне…
Любовь ушедших дней, несбывшееся чудо,
Нечасто вспоминаешься ты мне.
Прерывистой морзянкою капели
Порой напомнишь об ином апреле,
Порою в чьей-то промелькнешь строке…
Ты где-то там, на дальнем, смутном плане,
Снежинка, пролетевшая сквозь пламя
И тихо тающая на щеке.
Страх и подавленность владели психологом. И от понимания, что протерианцы и сами в тупике, становилось еще более не по себе. Заратустра все же нашел в себе силы включиться в разговор, но ответить на вопросы ни ему, ни Эдмонду, ни остальным чужой не успел. Музыка подхватила Заратустру, и всё стала не важно: судьба человечества, его собственная судьба. Всё, кроме одного...
****
Заратустра плыл на волнах мелодии, она была внутри Ионыча, но была и вне. Она была всюду. Прекрасная, тоскливая, но в то же время дающая надежду. Почему-то психолог был уверен — это марш Мендельсона, однако марш вызывал совсем не те чувства, которые, должно быть, хотел давным-давно вложить композитор. Может это и был марш, но скорее маршировала собственная душа психолога. Уходила куда-то вдаль, там, где ещё не поздно, там, где даётся второй шанс.
****
Чем-то это оказалось похоже на жуткое пробуждение после анабиоза два дня назад. И на тот, второй раз, когда Ренар включил глушитель, а ифриты набросились на них. Так же обволакивала тьма, растворяя реальность, так же, но — по другому. Теперь она не пыталась изорвать, сломать и уничтожить, нет тьма (или музыка, какая в сущности разница) гладила ласково по голове, вела за руку, утешала и успокаивала. Заратустра был сейчас ребенком, делающим первый шаг. Это оказалось страшно, тревожно, но и восхитительно. А музыка страховала.
****
Заратустра творил. Там, в огненном аду, он тоже творил, теперь психолог четко понимал это. Ифриты возникли из его в том числе страха и ярости. Но тогда Ионыч не осознавал, что делает. Тогда его вела паника, сейчас — музыка. Это оказалось так просто — творить. Грусть стала ветвями плакучих ив, склонившихся к медленной, сонной реке, которую новоявленный Вершитель вылепил из покорности. Тоскливое желание все исправить обернулось еле заметной тропой на болоте замешательства — чуть оступишься и увязнешь. Ярость, желание действовать обернулось плюшем, что оплетал стволы деревьев, тянулся к небу, которого здесь не было, подчас и душа их, высасывая жилы. У Заратустры получился не слишком-то счастливый мир. Но это был его мир. Такой, как есть. Каждому свое.
****
В какой-то момент психолог понял, что устал. Что бойцов на арене губила невозможность остановиться. Они отдавали страх и ярость без остатка, истощая себя. Но теперь музыка страховала, музыка подсказывала — нужно отдохнуть.
****
Душа Заратустры спала посреди новорожденного мира — мира тихих рек, переходящих в болота, где противно зудят комары. Мира корявых, тоскливых деревьев и яростного вьюна, высасывающего из них соки. Мира сотворенного из сожалений о несбывшемся и желании переиграть. Он был не очень красивым, но настоящим, взаправдашним. Только небо подкачало — серебристая оберточная бумага вместо неба. Душа Заратустры спала в настоящем мире под ненастоящем небом. Ей снилась летонитовая комната, снилось свое тело, сидящее среди себе подобных. Тело звало вернуться, но было рано. Душа проснулась, твердо зная, пора в путь. Она могла бы вернуться сейчас, но оставлять мир недоделанным было опасно. Нужно идти. Идти по лесам и болотам, вдоль рек, идти к горящему где-то вдалеке огню. Той самой точке, в которой душа отпустит мир на волю. Тогда тот обретет небо, а душа Заратустры сможет вернуться. Все равно было, в какую сторону идти. Все дороги вели вели к цели. И душа огляделась, выбирая.
****
Заратустра стоял на краю болота в одной летней рубашке и шортах, босиком. Было довольно холодно, жужжали комары. Строительного материала, который мог изменить этот мир, осталось немного, но он еще имелся у психолога. Пора было выбирать дорогу и в путь.