Эсперанса улыбается Хорхе, лукаво подмигивает:
- Не беспокойся, без тебя не напьюсь. Возвращайся. Посидим, поболтаем.
Наверное, опять какие-нибудь взносы. Или сбор пожертвований на жертву несчастного случая. Или свою газету решили делать. Господи, почему такие вещи надо решать прямо посреди вечера? Неужели другого времени не нашлось? У коммунистов не бывает времени на личные дела, напоминает она себе с оттенком сожаления. Может, все дело в этом; может, иначе не глядел бы Хорхе затравленным волком... Ну да ладно. Вечер долгий, напоминает она себе.
После ухода Хорхе в воздухе все еще витает запах крепких дешевых сигарет. Вдруг хочется затянуться поглубже - не тонкими как спичка, еле дымящимися через длинный мундштук, а теми, чтобы во рту было горько и першило в горле и перехватило дыхание. Дешевое курево и дешевый кальвадос с душком яблочной сивухи. Вкус немощеных улиц и рабочих кварталов. Эсперанса достает из плоского серебряного портсигара длинную тонкую сигарету, мундштук, спички, и кривовато усмехается, глядя на эти мелочные приметы общественного положения. Чиркает спичкой - легко так - пшик! Медленно поворачивает ее огоньком вверх, изящным поворотом узкой кисти с отчетливым синеватым рисунком сосудов под истонченной сухой кожей, старческую ломкость которой уже плохо лечит даже дорогой французский кольдкрем. Огонек чуть подрагивает в длинных пальцах с темно-красными лаковыми ногтями. Эсперанса глубоко затягивается, еще одним скупым движением гасит спичку, выпускает дым спиралью сквозь неплотно сомкнутые губы. Эта неторопливая грация примы - маска, но она так приросла к лицу и сопровождает ее в отставке и изгнании. И это тоже смешно...
Мириам. Она оставила ее, чтобы пойти с Хорхе, прямо посреди заданного девочкой вопроса. Вот ведь какая, другая бы радовалась. что кто-то смотрит на не как на жену. Мигель славный парень, но ему стоит отпустить поводок подлинней, если он хочет ее удержать. Эсперанса присаживается к Мириам и продолжает разговор так, словно бы он и не прерывался.
- Не аргентинцы, Мириам, просто мужчины, в какой бы стране они ни жили. Они все этого хотят - держать тебя в руке. Просто те, кто поумней, этого не показывает. А тебе это не нравится? Некоторые только этого и ждут, что кто-то возьмет в руку... и не отпустит, - она снова затягивается.
И тут обращает внимание, что лицо девушки лихорадочно горит, подсвеченное ее персиковым платьем, но не нежным румянцем любовного волнения, а темным гневным огнем; во взгляде, сквозь пряди спустившихся на щеки волос, сверкает бессильная ненависть и опустошенность, какая бывает, пожалуй, после акта яростной любви или убийства. Эсперанса смотрит на рисунок, касается кончиками пальцев темных точек на лице нарисованного мужчины, отдергивает руку, словно от ожога. Переводит взгляд на милонгу.
- Похоже. Я знаю, Мириам. Но у нас нейтральная страна. По закону... он может ходить... где угодно, - осторожно говорит она. Это полный вздор. Нет границ для ненависти.
- Ты только себя не убей, девочка. Ты понимаешь? Это убивает тебя, не его. Он только один из них. Без них он ничего не может. А они далеко. Они не достанут тебя здесь.
Да, она знает, что они съедают одну страну Европы за другой. Они решают, кому жить, кому умереть, а кому служить их надменной северной крови, делать для них танки и сапоги, развлекать их, петь для них и танцевать для них... Это страшно, но побеждает тот, кто силен и голоден, кто говорит: я могу взять все себе. Значит, европейцы стали вялыми, сытыми и ленивыми, чтобы выкормить у себя под боком такого хищника...
Интересно, что должно быть в голове у такого человека - который знает, кому жить, а кому умереть? Какими глазами он смотрит вокруг? Какому зову он подвластен? Чувствует ли он себя злодеем? жертвой? слугой вождя? богом? Интересно, смогла бы она это... сыграть в спектакле? Примерить эту маску? Надеть эту шкуру? Эсперанса чуть вздрагивает.
И тут она еще кое что замечает. Он (тот, что на милонге) затянут в форму, как в доспех; застегнут на все пуговицы. И пепельно-русые волосы прилизаны.
- Мириам, а почему он у тебя здесь с расстегнутым воротом, и волосы растрепались? И... он что, улыбается?