Пипа
Забавно, она ни разу не произнесла слово "уметь". Люди, говоря с другими, часто продолжают беседу с собой. Должно быть, Пипе нужно поговорить об этом. Эсперансе тоже нужно.
Что значит - уметь? Как она умела играть на сцене всех этих Розаур и Луиз?
- Нет, я так не думаю. Не совсем. Надо любить тех, для кого ты это делаешь. Верить, что в этом есть... смысл. Не жалеть тратить на это свою жизнь. Даже если это почтовые конверты. И еще делать это много-много раз, так, чтобы не думать, как ты это делаешь. Просто делать. Все равно что танцевать.
Вот и первые пары вышли. Пипа улыбается, глядя на танцующих... не с завистью или желанием, а так издалека, прощально и нежно, как подранок глядит на улетающую стаю. Сколько уже пылятся туфельки в чулане этой Золушки? Наверное, долго.
Об этом мы не будем говорить. Не надо наступать на чужие мозоли. Мало разве людей, у кого надежды и желания пошли псу под хвост? Разговор и так становится на два-три тона серьезней, чем обычно бывает вечером в кафе.
- Я давно не танцевала, - невпопад произносит Эсперанса, проглатывая слово "тоже".
Фернандо
…Да, помню. Память со временем становится странной. Что-то сжимается в одну точку - словно мир моргнул; другие события видятся как сквозь мутную воду - помнишь, что они были, но воспоминания лишены вкуса, цвета, запаха; что-то расцветает деталями и сценами, которых не было. А иные моменты – как прикосновение к оголенному проводу. Фернандо: как выхваченный светом софита из глубокой тени: белый воротничок рубашки оттеняет смуглую кожу, по-юношески мягкая округлая линия подбородка, красиво вырезанный большой рот, в котором чувствовалась малая толика африканской крови. Он это сделал неожиданно, не оставив мне никакой лазейки – уклониться, кокетливо чмокнув его в скулу. Так неожиданно, что я ему ответила на поцелуй, и у меня было чувство, что он мной овладел прямо там, на милонге. Вот так, в один момент. Меня всю просто насквозь прожгло. Он заметил, конечно, иначе не ходил бы за мной потом. А я сказала: нет, потому что была готова влюбиться в него как кошка, а я не хотела, чтобы мне было больно. Тогда Эмилио питал ко мне «серьезные намерения», а мне были нужны серьезные намерения, чтобы не было как с Мануэлем. А с Фернандо – это было бы недолго, уж точно. И я бы мучилась. Когда я дала ему поворот, он сперва просто не поверил, думал, наверное, что я просто ломаюсь, набиваю себе цену. До сих пор вижу его глаза, когда он, наконец, уразумел, что "нет" значит "нет". Словно его уже застрелили, а он все еще стоит на ногах, только забыл как дышать. Ничего. Это проходит. Женщины за ним всегда ходили табунами.
Теперь Эсперанса украдкой смотрит на видного собой седеющего мужчину с осанкой идальго, с мягкой и властной манерой. Она пытается разглядеть в нем того дерзкого и горячего мальчика… Где он? Не оборачивайся, не то превратишься в соляной столб. Что с тобой сталось, Фернандо? Слушай, тебе неполных пятьдесят – разве это возраст для мужчины? Почему у тебя в глазах такая застарелая тоска? Словно ты знаешь, что все, что с тобой могло случиться в этой жизни – уже случилось, и ты тянешь свою жизнь как постылую лямку. Они не поздоровались сегодня, он ее, кажется, не узнал. Он занят молодой красивой иностранкой, похожей на полураскрывшийся цветок. Многие женщины в зале смотрят на него. Эсперанса старательно не смотрит, но углом глаза - видит.
Когда-то она сделала больно ему. Теперь больно ей.