«Всё-таки эта сволочь не сдохла», — удовлетворённо думала Браника. Письмо она успела мельком разглядеть, прежде чем началось то... гм... что началось. Ломать ратушу дворфийка вовсе не хотела, но ежели они первые начали! Вот это торжество правосудия! Какой-то неизвестный написал писульку, и они уже бегут всех арестовывать. Знали бы, тоже бы анонимных писем накидали. «Полурослик Мяснянкис в подвале своего дома прячет старинный клад». Кто был автором сего шедевра (не про клад, конечно), догадаться стал быть несложно. Больше мага и некому. Разве что кобольды обучились грамоте. Это было бы, конечно, чрезвычайно радостное событие, Лесник пришел бы в восторг от оного, но, увы, маловероятно. Значит, Красный. Выбрался-таки. И прекратил свою самопожертвенную акцию, продолжив делать подлости. Стал быть оправился. Парадоксальным образом это Бранику очень обрадовало. Одно дело снести кому-то голову в бою или даже зафигачить в спину кинжалом, если заслужил, совсем другое — повернуться и уйти, когда тебе говорят: «идите, а я тут сдохну». Это было слишком. Даже с врагами так поступать довольно подло. Но раз он не сдох, пришел в себя и принялся строчить кляузы, то можно было больше не терзаться угрызениями совести, а радостно продолжать поносить злодея. Что она и продолжала делать, изобретая все новые и новые эпитеты. Руки-то ей связали, а рот заткнуть забыли. Это была фатальная ошибка.
— ... чтоб тебе дерьмо от протухшего патиссона жрать, чтоб тебе им подавиться, чтоб тебя Латандер возлюбил и советы давал... — доносилось до несчастных стражников. Тут было только два способа остановить этот поток: или ждать, пока узница выдохнется (лет этак пять-десять), или дать ей по зубам, как следует.