Олена стиснула Осьмушину руку своей:
- Осьмушенька, мне тоже страшно.. Не знаю, что ей сказать-то. Вот только что будто знала, а теперь не знаю ничего. Дай я тебе броню еще крепче сделаю, не знаю, что выйдет, сама вся от страха трясусь…. Окостеней, кожа, ороговей, - сказала она, проведя по его плечу. – Смотри, вон она. Дай я впереди пойду. Так надо.
И себя тоже защитить броней хочется. Олена помнила, как давеча по глупости нарвалась на пулю от Шепота; возомнила отчего-то, что ей ничего не сделается. Раньше себя не жаль было, вообще ничего не жаль. А теперь как подумаешь, что есть кому тебя оплакивать, так начнешь беречься. Но что-то говорило, что перед Прасковьей надо встать как есть, без брони, раз прощения просить и давать пришла.
Олена помнила Прасковью высокой, статной белолицей женщиной. Румяная, глаза с поволокой, походка плавная. Что с ней стало. Это ж минуту терпеть боль нестерпимую страшно, а она день за днем, месяц за месяцем страдает. Отмучилась бы скорей.
А если бы она не страдала так – можно было б ей сочувствовать? У Олены в дороге было много времени на воспоминания. Ничего хорошего она о мачехе вспомнить не могла, хотя и силилась отыскать в своей памяти что-то доброе, чтоб за него ухватиться, как за ниточку… Совсем ничего. Если бы все повторилось снова, она бы, наверное, опять пришла в дом, чтобы смутить Прасковьин покой, отравить ее торжество, плеснуть ей в лицо болью, желчью, обидой . Нет, она каялась, что причинила Прасковью мучительную гибель, смерти ей не желала. Но чтоб просто оставить все как есть… Сейчас ее злость и ненависть стали утихать, больше не жгли ее, золой подернулись. Может, сейчас она бы не стала возвращаться. Просто оставила бы все позади и пошла дальше. Ведь она больше не одна-одинешенька на белом свете, и дело у нее поважнее есть, чем лаяться со злою бабой. Но сейчас – не тогда. Тогда это было просто свыше ее сил.
Что же ей сказать Прасковье, как найти в себе сочувствие к этой недоброй, жадной и ревнивой женщине? Как простить – чтоб не на словах, а от всего сердца?
Прасковья с воем боли медленно ковыляла по горелой пустоши. Она страшная была… и одновременно жалкая, как тот дед сказал. И при жизни была жалкая, вдруг поняла Олена. Жалко ее. Ни за что свою красоту и стать на пакости разменяла.
- Прасковья! – позвала ее Олена, запинаясь. – Послушай меня. Я… жалею, что тогда тебе злое слово сказала. Это я от обиды, больно плохо мне у Яги жилось. Ты батюшку не губила, и мне тоже ты смерти не желала, - сказала она, и тут поняла: правда, не желала. А то могла бы просто отравить…
- А я пожелала тебе смерти! Прости меня за это, Прасковья! Я на самом деле не хотела, чтобы ты так мучилась, я просто хотела сказать, как я на тебя обижена. А теперь я на тебя больше не злюсь, потому что… жаль мне тебя, Прасковья! Ты ведь несчастная была. Я раньше не понимала, а теперь понимаю. Боялась, что будешь неимущей, одинокой, без мужа, без дома. И даже когда батюшка тебя взял, ты все равно боялась… боялась, что разлюбит, потому что ты знала, что он тебя не любил никогда по-настоящему, и ты его никогда не любила, просто хотела, что он твой был. Ты без любви, в страхе жила, оттого все и натворила! Бедная ты, несчастная. И меня ты боялась, потому что у меня матушкин вещий дар, оттого меня и гнала. Так я тебя жалею, что больше обиды держать не могу. Прощаю я тебя, хочу тебе покоя! И ты меня прости, глупую, за страх твой, за мучения твои!
Олена поклонилась в пояс, сжала руки на груди и стала ждать... чего-нибудь. Больше ей было нечего сказать.