Подымая с покрытой пеплом земли тлеющую головешку, Даня убедился в одном давнем изречении Казимира – вещи тоже умирают. Трудно умирают, долго, не так как люди, и порой даже единственная уцелевшая часть оставляет крупицу того, что вложил в нее мастер. И даже тогда, будучи оторванным от целого, часть вещи могла «говорить». А эта головешка, наверняка бывшая когда-то фрагментом чьего-то забора, молчала. Пламя сожрало не только древесину, но и всю вложенную в это душу плотника. Не только люди умерли здесь – умерло всё, вся родная Оленина деревня, всё прошлое, связывавшее ее с этим местом. Ничего не осталось, кроме таких же вот головешек.
Дом лесничего располагался на самом отшибе деревни, там, где уже начинался лес. Эта чатсь леса тоже сгорела, превратившись в царство обугленных коряг и удушливого дыма. От родного Оленкиного двора не осталось ничего. Обиталище ее семьи выгорело до самого фундамента, от жара раскрошились и бревна, и кирпичи. Хлев, в котором когда-то предложили переночевать ей, дочери того, кто всё это строил, тоже сгорел без остатка. Не стало и уютного сада, который Олена помнила, ни деревца не уцелело, ни пенька. Даже забора уже не было, чтобы понять, вошла Олена на своё подворье, или еще нет. Только черная, голая земля, да горка сгоревших бревен в центре. Там Прасковья и стояла.
Она была похожа на те обгоревшие изваяния, что остались от людей в деревне. Так же стояла неподвижно прямо в центре двора, где тогда еще сгорела вместе с домом. Но в отличие от них, она все еще полыхала пламенем. Языки огня облизывали ее иссохшее, черное тело, ее обуглившуюся плоть, вгоревшую в кости. Огонь шел и изнутри, вырываясь через пустые глазницы и рот, и ярко мерцал через щели меж ребрами, распространяясь на остальное тело. Но стоило героям подойти ближе – и она ожила. Ярче вспыхнул огонь, что не в силах был насытиться ее телом, и женщина завыла в голос от боли. Вой тот был надрывный, плачущий, полный нестерпимого страдания. Может, и впрямь если уймет Олена свой гнев, если простит – то пламя ее ненависти прекратит уже гореть и мучать ее? А сможет ли она простить?
Когда Олена видела Прасковью в последний раз, та вышла на порог, чтобы отогнать поскорее от подворья оборванную бродяжку с застрявшими в спутавшихся льняных волосах голубиными перышками. Конечно, она узнала Олену сразу. Стоя на пороге чужого дома перед совсем осиротевшей, измученной по её вине девушкой, у которой отняла всё, Прасковья не испытала и тени раскаяния, не ощутила ни укола вины. Только хмурилась, что надоедливая падчерица опять тут. Долго делала вид, что не узнаёт, пока не рассказала про отца. Тогда Олене показалось, что это была злая насмешка над осиротевшей девушкой, у которой та забрала всё, но нет – те злые слова были вызваны страхом. Мелочным, глупым страхом, что сирота станет претендовать на дом, который теперь, после смерти мужа, полностью её.
От того же глупого и жалкого страха Прасковя тогда и налетела коршуном на сироту. Она пыталась внушить Олене мысль, что раз уж разбился её отец на коне, то теперь именно Прасковья тут полноправная хозяйка, и именно из страха насмехалась над нею, пытаясь скорее прогнать. Насмехалась, пытаясь внушить ей мысль о ничтожности, ненужности. Может быть, тогда Олена и подумала, что эта женщина повинна в смерти ее отца, но сейчас думается – вряд ли. Такая собственница, как Прасковья, едва ли стала бы убивать кормильца, тем более кормильца на хорошем счету у самого князя. Нет, всё хуже. Она хотела обладать единолично не только этим домом, от которого теперь одни воспоминания, но и мужем, который несмотря на приворот и зашоренные глаза все равно любил единственную свою дочь, и видя ее, тосковал по её матери. Желая полностью им завладеть, стать единственной, кому отец Олены дает свою любовь, незалюбила она Олену. Вот и пыталась сначала так ее извести, потом из дому выжить, сделав невыносимой жизнь в родном гнезде, а потом и вовсе к Яге обратилась, чтобы та унесла прочь ненавистную падчерицу. Можно ли ее, такую, простить? Даже вот сейчас, когда женщина расплатилась за свою глупость годами непрекращающейся боли, нестерпимых мучений. Ненависти Олены оказалось так много, что она вылилась и на других, и за это наверняка грызла совесть – но простить? Её?
Сможет ли она?
Палёная тем временем зашевелилась. Пламя в ней набирало силу, вновь окутывая тело, в котором давно уж нечему гореть. Горелая женщина дернулась, сдвинулась – было слышно, с какой натугой скрипят кости, и как трухой осыпается с них обугленная плоть – и рывками зашалала в направлении героев. Осьмуша получше перехватил меч и нервно облизнул губы, готовясь закрыть собой, оттащить прочь от мертвой мачехи Олену. Видно было, как страшно ему сгореть. Наверняка стоял перед глазами покойный Франц, которого Дереза испепелила одним плевком. А Соловей набрал в грудь побольше воздуха, готовясь погромче свистнуть.