Олена осталась с соратниками на победном пиру. Осьмуше надо побыть одному - пускай. Каждому человеку бывает нужно что-то вспомнить, а то и просто подумать о прошлом и будущем в одиночку. Или принять какое-то важное решение. Так тоже давить на него нельзя. А если она учует, что его гложет какая тоска неотступная - потом спросит. Сейчас радоваться хочется. За всех, кто жив остался, кто бремя со своей души сбросил. За Забаву с Павлом (он, может, и кривоват, так она его поправит, не сомневайся!). За Маринку с Василием. Пусть хоть кто-то будет просто счастлив - темными тварями более не гонимые, клятвами и проклятиями смертными не связанные... Ничего. Все пройдет. Не будет больше здесь войны. Полоцк отстроят мастера. Храм очистят. Не явится сюда больше ни кощеево войско, ни Велесово племя. Все будет хорошо. А там и солнце вернется...
Не питала Олена особых иллюзий насчет людей. Насмотрелась на них уже в своем путешествии. Видала доброту, сострадание, самоотверженность, верность. Видала злобу, корысть, себялюбие. С солнцем или без, такие уж они... разные. И не изменят их солнце и луна. Небось святыми не заделаются в одночасье; и будет все так, как Осьмуша сказал: хорошие люди прежде других гибнут, а дурные остаются. Но не сгинут они все. У дурных будет возможность что-то в себе изменить, а у добрых - свое добро явить. И так будет, и может быть, лучшего и желать не надо.
Сама она радовалась как могла короткой загатской передышке и носила Осьмушины жемчуга не таясь. Только коротки счастливые деньки, а ночи еще короче. Думать не хотелось о пути, что впереди лежит. Старый страх брошенной маленькой сироты перед всесильной черной колдуньей опять в ней пророс, как плесень, изнутри - не вывести его. Бабушка... Она сильней Шепота, сильней Трояна... Колдовством черным, обманом, жестокостью. Миром с ней поладить? Не даст. Обманет, заколдует, съест и на косточках поваляется. Боем? В ее-то собственном лесу, где каждая тропочка, каждая веточка, каждый зверь-птица ей верные слуги. А того хуже - Осьмушу она губить станет. Тогда губила - и теперь будет губить, с ума сводить страхом и виденьями смерти. Что делать с ней? Как встать против нее? Как ей Осьмушину душу на откуп не отдать? Насмерть только встать, а чем все кончится - не загадывать заранее... Как она Осьмушу понимала теперь! Попробуй сказать себе: не бойся! - когда страх в самые кости въелся, не избыть его, не позабыть...
Олена свои страхи и тяжелые предчувствия старалась никому не показывать. Хватит и того, что давеча в Полоцке ее расплющило, как, примерно, лягушку под тележным колесом, от всех новостей и от Шепота, и от Кота. Все уж решила - так нечего сердце рвать теперь. Загнала беду внутрь, на замок закрыла. Делами себя заняла, сборами. Старику Яношу избу вычистила, в благодарность за то что калека волшебное перо сберег. С матушкой попрощалась - благословения попросила, хоть боле семи лет в церкви не была, да и потом не стремилась. Кончина Всеслава как-то прошла мимо нее. Она для черного воина была ровно как мошка; и он остался для нее темной ледяной глыбой - с холоду пришел, в холод ушел, а с миром аль нет - так чужая душа потемки, особо душа отмерзлого. А с Мирославой расставаться было жалко невмочь! Разве они меньше нуждаются в утешении и мудром совете, чем разоренные полочане? Но видно, утомилась матушка душой, надломилось в ней что-то. Путь ей не по силам ее стал. Что ж. Она честно поступила. Авось людская благодарность ей поможет душу залечить.
***
Вот когда Маринка подошла - насчет травок-то, Олена как раз в своем уголку что-то сосредоточенно в котелке варила и выпаривала, в медной ступке что-то перетирала остро и едко пахнущее, на полке уже стояли в ряд закупоренные скляночки и баночки, а под притолокой сушились на веревочке душистые травяные веники.
- Чтоб не понести? - переспросила растерянно. Как-то она о таких вещах не задумывалась, а если задумывалась...
- Есть такие, только у меня сейчас нет. Я завтра поищу тебе. Так и в дорогу посушить надобно, чтоб запас был. Я расскажу, как пить надо, на какие женские дни... только знаешь, - продолжала Олена, внезапно, вспышкой краснея до самых ушей и даже ниже, - это я только слыхала... ну, от других. А сама допрежь не пробовала... то есть, ни на ком не пробовала. Я... Марин, а тебе оно точно надо? Ты как сама знаешь, конечно, я тебе все дам... только ведь мы все по краю ходим. Ежли что... так тебе дитя останется... на счастье, чтоб дальше жить. А так и вовсе ничего не будет.
Олена оборвала себя. Тоже, наверное, думала о своем, о девичьем.
***
Как повернули к страшным муромским лесам - Бабушкиным лесам и ее, Олениным родным лесам - она посмурнела еще больше прежнего, подобралась вся. Мало ужасов всяких, что им всем предстояли. Так ведь еще... никто, кроме Осьмуши, не знает про нее и Бабушку. Каждый день Олена набиралась смелости: надо им всем рассказать... и каждый день себе говорила: ну можно не сейчас, не сегодня. Завтра. Хотя дедушка Гримм этого бы не одобрил. Он говаривал, бывало: морген-морген, нур нихт хойте - заген алле фауле лойте. Это значило, примерно, что только пустые и негодящие люди откладывают все на завтра... но она все не решалась.
А вот и несуразица началась. Печка в чистом поле ее поразила больше, чем нищие оборванцы. Ну ясно. Они как Корягина ватага, только взрослые. Гужуются весте, чтобы выжить, приворовывают. Ну... жизнь такая.
Она вышла из кареты - размять затекшие ноги, подобралась поближе к печке. На бродяг взглянула неодобрительно, как увидала на печке хульные слова.
- Может, здесь деревня была? - предположила она после Василия уже, и оглянулась: да нет, не видно следов жилья. И сказала с укоризной:
- А что ж вы скверными словами печь исписали-то, чумички? Печь - она всем кормилица, уважать ее надо, а вы...
И подошла поближе - на печку особым взглядом взглянуть. Может, непростая печка-то, что прямо посередь поля встала?