Соловей, как видно, уважал Василия несмотря на показное пренебрежение его званием, потому что все-таки остался стоять на месте, а не рванулся очертя голову в бой. Псарь тоже не стал противиться разговору, и выслушал Рощина, проявив даже интерес к его словам. В них было рациональное зерно, и отрицать он этого не мог.
- Как бы это ни звалось, мне всё равно. Я не герой, чтоб смелым быть да честным. – Пожал могучими плечами урсолак. – Легче мне, конечно, не станет. Зато ему вот – косматая голова совершила кивок в сторону кипящего от гнева Соловья – станет трудней. Он почувствует, каково это. А что до Осьмуши… Ну, его же сейчас здесь нет, верно?
- Хватит вам болтать! – Оборвал все разговоры Соловей. – Я сюда за Настасьей пришел, так что убирайся с дороги, лохматый, или сдохни!
И Псарь просто отошел в сторону, давая Соловью дорогу к церковному крыльцу. Соловей тут же пронесся мимо него, вскочив на ступени, и протянул руку к двери, чтобы распахнуть ее – но церковные двери раскрылись сами по себе, дохнув изнутри храма жуткой тишиной и полумраком.
- Не кори себя, Соловей. – Не глядя даже на бывшего разбойника, сказал Псарь. – У тебя не было и шанса ее спасти. Шепот всё сделал еще до второго штурма. Ему нужны были силы, а запах крови был слишком силен.
Еще ни разу Соловей не выглядел столь напуганным. Он побелел как мел, и было видно, как его разбила слабость от внезапного осознания. А затем это снова сменилось слепой, молчаливой яростью, и лихой разбойник вошел прямо в темноту разоренного Собора.
В этот момент рядом с Василием оказался уже Прошин.
- Видишь? У них ничего святого нет. Раненых в церкви, людей простых, не княжьих даже – и тех, поубивали как скот. И монашек тоже. Если вы и этих двоих отпустите, как других – я даже и не знаю, что вы за герои-то такие и на чьей стороне.
- Говорил же, надо спалить. – Лениво вставил своё слово Троян. – Ну, теперь сами разбирайтесь.
---------------------------------------------------
- Хорошо, Оленушка. Поберегу.
И Осьмуша поспешил, захромал в сторону Собора, куда отправились остальные герои. А сама ученица Яги вместе с игуменьей осталась спасать княжескую чету. Фока убёг по воду, а Злата осталась стоять неподалеку, не помогая и не мешая. Только смотрела она долгим взглядом на два неподвижных тела, а в особенности – на Забаву. Что происходило в тот момент в ее голове, о чем она думала, когда решалось, жить иль не жить молодой княжне – одной ей то и известно. Но если б посмотрели на нее в тот момент – то увидели бы, как отчаянно сжимает она сцепленные в замок пальцы, ловя каждый признак жизни той женщины, которой так отчаянно желала смерти, и которую несколько раз едва не умертвила сама. И как мелькнуло на ее лице облегчение, когда та застонала, стряхивая с себя смертельную немочь, и задышав полной грудью. И Павла тоже в последний момент вырвали из лап жадной Смерти, отстояв все-таки его жизнь. Вскоре вернулся и Фока, нашедший все-таки воду – но спасенные еще не пришли в сознание. Слишком ослабли, чтобы быстро прийти в себя.
Злата тем временем подошла ближе к лежащим, и опустилась на коленки около князя, подобрав ворох своих пёстрых юбок. Словно вспомнив о чем-то давнем, улыбнулась, погладила бессознательного Павла Ростиславовича по щеке, и сказала.
- Теперь, наверное, самой впору перед ним прощения просить. Глупая я, глупая. – Вздохнув, цыганка обернулась к Мирославе и Оленке, и сказала. – Не простить мне его вовек, не смириться. Даже после всего этого. И даже кабы по моему всё вышло, всё одно бы не простила. Злая я. Жестокая. Одно только избавление мне, что смерть. Но прежде чем решится моя судьба, скажу вам – перо жар-птицыно, что Павел мне подарил, я оставила в Загатье. У калеки безрукого, Дариуса, из кощеевцев бывших. Он хоть и из них, да надежный, тем более и сам не ведает, что хранит. Скажете ему, что от меня. И одного пера вам хватит, чтоб и в самую злую северную стужу согреться, и самую непроглядную тьму осветить. Сам Кот мне нашептал перо до поры прибрать. Теперь я поняла, зачем.
И, вздохнув тяжело, цыганка добавила.
- Вот уж кто в этой сказке самое главное чудище.