Полоцкий князь, Ростислав Ольгердович, слыл человеком добрым, милостивым но праздным. Еще в молодые свои годы был он толст, румян и смешлив, а делам государственным предпочитал пиры и охоты. Был он при том весьма набожен, и всячески потворствовал церквям, превращая свой город и прилегающие к нему земли в оплот христианской веры на Руси. Может, потомуи не обрушивает Бог на Полоцк больших испытаний – с пропажей Солнца перестали досаждать ему литовцы и поляки, суровые тевтоны и иные враги. Не знал он и нашествий кощеевых орд, которые на любой город могли свалиться изниоткуда, разрушительным смерчем пройдясь по нему. Без твердой руки не буйствовали в лесах разбойники, а приближенные князя не плели за его спиной интриг, чувствуя слабость правителя и мечтая занять его трон. Ростислава любили, он всем был друг и брат, всем готов был помочь, всем потрафить. Веселый нравего запомнился и в Киеве, и в Москве, где даже при царе на пирах не стеснялся князь пуститься в лихой пляс. И с Иваном-Дураком он спорить не стал, когда тому понадобились самые быстрые кони, что есть в княжеских конюшнях. Даже научил его, как объездить норовистых лошадей, да как с них по дичи мелкой на скаку стрелять. Расстались они с Иваном друзьями, и обещался молодой герой, как с победой вернется, принести Ростиславу прекрасную Жар-Птицу, что носит в себе частицу Солнца.
Жар-Птица эта была подарком, какому и цены не было. Каждое перышко ее источало живительный свет и ласковое тепло, так похожее на Красно Солнышко, а пение ее способно излечивать тела и души. За лишь одно ее перо могли отдать сотни золотых – меньшую цену просит Смерть за отсрочку. На это диво-дивное съезжаются посмотреть со всех концов Руси, и даже из далеких земель, где птица эта известна под именем Феникс, перерождающийся из пепла. Ходит легенда, что еще молодой Кощей добывал ее, чтобы узнать секрет бессмертия, да сколь ни бился – ничего не получилось. А потом ту птицу Иван-Царевич унес вместе с женою своей прямо из рушащегося кощеева царства. Да и пронес ее сам, до самого Полоцка. Что же придется сделать героям, чтобы получить хоть одно перо? Кто знает…
А нынче в Полоцке радость – женится у князя Ростислава Ольгердовича его единственный сын. Жена его, сказывают, уже ждет прибавления, и счастливый будущий дед повелел семь дней гулять всему народу. Несутся гонцы, трубят во все трубы, радостную весть спешат объявить. И радуется вместе с ними люд полоцкий, вознося молитвы за князя и за потомство его.
И, конечно же, на эту свадьбу вовсю спешат самые неожиданные гости.
***
И в этот раз случилось так, что начало новой истории застигло героев раньше, чем прибыли они в очередной город. В нескольких верстах от Полоцка им пришлось идти своим ходом. Хорошо все же, что часть серебра Рощин отжалел десятую часть жалованного князем серебра, и потратил в Новгороде, купив у заморских купцов повозку и двух хороших лошадей. Повозка была заморская, не в пример русским колымагам, которые трясет при сколь-нибудь большой скорости. То была целая карета, так ее называл торговец, приподнятая на пружинистых рессорах и закрытая со всех сторон от непогоды. Крыша над головою, широкие окошки со шторками, мягкие сиденья – любо дорого ехать в такой. А по углам еще и фонарики растыканы, только запали – и ехать светло через всякие темные чащи. Портило вид только одно – прикрученный сзади железный гроб, установленный на попа. Гроб этот стал на время поездки пристанищем Всеслава, потому как кони с него бросались хлеще, чем от Чернавки, а в самой карете он и помещался бы с трудом, и выстуживал бы ее, словно раскрытую настежь баню в январе-месяце. Даже этот самый гроб сейчас и то обледенел слегка в непогоду. Но Всеслав не жаловался – ему было даже комфортно в темном закрытом ящике. Даже голоса в нем ыли слышны как-то потише.
Вот так и неслись герои по старой, разъезженной дороге, спеша к новым подвигам и свершениям. Впереди, как командир – Рощин на своем верном Вихре скачет, высоко над головой пламенный факел подымая, чтоб не потеряли его из виду соратники. И ни дождь ни ветер ему не помеха – человек привычный, ратным делом да долгими походами закаленный, еще и других лихо подбадривает. За Рощиным следом Фока скачет, с правого боку от повозки диковинной, бережет и охраняет экипаж. С другого боку – Осьмуша на коне, что цыганка ему за улыбку продала. Так и развевается его алый плащ на новеньких доспехах, откованных княжескими кузнецами. А за Рощиным несется запряженная тремя лошадьми повозка, грохочущая колесами да расшвыривающая вокруг грязь дорожную. На козлах остервенело подгоняет лошадей Соловей-Разбойник, натянувший на голову капюшон. Соловей злится – недоволен он, что мимо него вечно все проходит. То на бой с Черным Витязем не поспел. То, подчиняясь странному порыву, под Лукоморьем на корабле Малаха отсиделся, со скуки в карты с кормщиком дуясь. И к Хапилову не смог прийти, пощекотать булатом тушу жирную. И вот с Дерезой не вышло – нашпиговали шрапнелью. Да еще как узнал, что погибло двое, а третий ушел, все бросивши, так и вовсе злобен стал Рахманович, и все на коней вымещал, свистя им над ушами да немилосердно щелкая хлыстом. Осьмуша того не выдержал, да попросил дочь его, Чернавку, папку сменить, чтобы тот животину не тиранил. А то, говорит, опять не сдержусь. Ну и пришлось Чернавке отца подменять, рядом с ним на козлах место занявши.
Самое хорошее место – внутри кареты. Там оставили сидеть Даньку с ружьем и пистолем наготове, Оленку и Мирославу. Женщины подремывали на плече друг у дружки беспокойным сном, покачиваясь в такт тряске. А снаружи была темнота, в окошки стеклянные бился буйный ливень, и проносились мимо сплошняком леса дикие, да чащи темные, сменяясь порою топкими болотами или заброшенными деревнями.
Однако вскоре герои будто попали в другой мир. Как будто везде, по всей Руси лили дожди, превращающие дорогу в бездорожье, и продували до костей ветра холодные, а эти места непогода огибала, чувствуя теплый свет обитаемых жилищ да людскую радость. Как замерцали вдали огоньки, так и перестали хлестать в лицо крупные, холодные капли, а свирепый свист ветра сменился приятным бризом. Даже темнота, царившая в Сумрачной Руси, стала будто бы чуть менее густа, нехотя подвигаясь в сторону, теснимая жизнью. И люди встречные все чему-то улыбались, и махали руками мчащимся навстречу героям. Секрет этой радости был раскрыт, когда навстречу героям выскочил мчащийся во весь опор гонец, трубящий в медную трубу торжествующий сигнал.
- Радуйся, народ русский! Свадьба сегодня! - Услышали герои залихватские выкрики гонца, заметившего живых людей на дороге. – Женится сын князя Ростислава, Павел, на прекрасной девице Любаве Изяславне! Велено всему честному люду семь дней радоваться да гулять! Радуйся, люд! Свадьба!
Последняя часть фразы уже слышалась позади, совсем издали. И завершилась она очередным сигналом медной трубы. А герои проскакали дальше, в сторону теплящихся огней живого человечьего жилища.
То была деревня Загатье – большое селище, эдак на тридцать дворов. И здесь надлежаще исполняли указание князя Ростислава Ольгердовича. Еще на подъезде слыжны были трели простой, но задорной деревенской музыки. А как ближе герои подъехали, так и увидели, что на праздник явилось все село.
Нынче, в эти темные времена, любой повод погулять был спасением. А поводов нынче было мало – праздники многие забылись, хоть потому, что счет дней много где сбился. На дни святых устраивали только молебны, именины и дни рождения давно уж праздниками не слыли. А тут – князь, любимец народа своего, единственного сына женит, наследника, надежду и опору свою. А праздник тем ценнее, что он редок, он весь быт серый, полный труда и страха, скрашивает. Вот и в Загатье гуляли с размахом, все без исключения. На пустыре в центре деревни, где еще остался круг старых идолов, каковые предков ушедших символизировали, гулянье и устроилось. Запалили костер высокий, все вокруг осветивший и обогревший. Сстащили столов множество, скатертями застелили, да вынесли угощения, кто чем богат. И гости в деревне были проезжие, купцы да путешественники, на праздник попавшие. Выводили игривую танцевальную мелодию самодельные дудочки, бряцали бубны, щелкали ложки, заезжий гусляр дополнял музыку струнами, а деревенские девушки и парни танцевали да миловались. И не только танцы тут были, но и забавы разные. И через костер прыгали, и в озере ближайшем плескались да венки пускали по воде, и в карты кто-то дулся да в шашки, и кулачные бои устроились, и детишки носились, в прятки да салки играя. Дивил народ жонглер размалеванный, всякие вещи ловко подкидывающий. Иногда ему и из толпы что подбрасывали, все надеясь, что не словчит, не сдюжит столько перекидывать – а скоморох заезжий все одно только руками быстрей работает, да ноги в подмогу себе обращает, и смеется над тем, как разевает рты толпа.
Под княжескую свадьбу многие и свои свадьбы справляли. Нетрезвый поп, раскрасневшийся от выпитой браги, и страшно от того довольный, венчал молодых сразу по шестеро, очень вольно обходясь с обрядом. Но это нисколько не портило вечера – наоборот, легкость в обряде лишь добавляла легкости в бытие, от чего давно уж люди отвыкли. Хорошее тут было веселье, не чета тому сумасшествию в Злобине, когда люд веселился, закрыв на все глаза, до исступления полного. Нет, здесь и самим героям было уютно и хорошо.
Как нашли герои место, где повозку оставить, так и остановились. Кто с коней пососкакивал, кто из кареты по ступеням спустился. А Всеслав изнутри крышку открыл со скрипом, и грузно сверзился наземь, продавливая землю своими могучими ногами. Вот как он спрыгнул – сразу веселье и кончилось.
Всеслав был тут лишний. Он был мрачным напоминанием о войне, ее духом, ее рабом. Он же был посланником вечных холодов, и вечно голодных духов заснеженной тундры. Смолкла, словно оборвалась, музыка. Затрепетало пламя костра. Остановились танцы, и парни и девушки застыли в незаконченных движениях. Детишки прекратили бегать, и поскорее укрылись в толпе, ища родителей, чтобы к ним прижаться. Десятки глаз уставились на воина, не в силах понять, что с ним не так, и отчего им так страшно. По толпе пошел тревожный гул. Кто-то уже начал браться за вилы и топоры. Казалось, праздник испорчен безнадежно. Но положение было спасено.
- Не бойтесь, люди! Он не причинит вам зла. И не помешает вам! Он с героями, что Солнце пошли искать.
Большая часть героев узнала обладательницу этого голоса. То была Злата, цыганка, что гадала Рощину у Велесова Хвоста и пела на прощальных гуляниях Малаха. И коней она Даньке с Осьмушей задарила. А теперь вот она была здесь, в Загатье, под Полоцком, вставшая на собственную тележку, и заставившая всех смотреть на себя. Улыбнувшись и подмигнув героям, она взмахнула рукой – и снова зазвучала музыка. Только теперь это была музыка печали, музыка о том, что почти всем, кто тут сейчас стоит, есть на свете о чем жалеть, и по ком скучать. И тем печальнее она для тех, кто в это число не входил. Это был музыка тоски по ушедшей любви, по безвозвратно потерянным близким, по друзьям, что стали врагами, по упущенным возможностям обрести счастье, и по всем тем прекрасным вещам там далеко, которые никому здесь не суждено увидеть. И запела цыганка свою песню на своем родном ромалэ, и хоть никто не понимал слов – все прекрасно понимала душа, в которой возникло щемящее ощущение, заставляющее глаза увлажниться.
- Пойдем-ка куда-нибудь где потише, мил-человек. Не будем людям мешать. Мы с тобой два старика, нечего праздник портить своим брюзжанием да видом нехорошим. Тяжка больно доля наша.
Это было сказано уже Всеславу. Фразу эту сказал старый, сморщенный безрукий калека с лицом, исполосованным боевыми шрамами. «Своего» Всеслав опознал мгновенно. И даже вспомнил его – еще молодого, черноволосого красавца в сверкающей броне, с бешеным взглядом, в котором отражались блики пылающего зарева. «Потопчем русаков, рыцарь?!» - Вопил тогда тот молодой гусар из Крылатой Хоругви, взметнув вверх свою острую саблю и удерживая за поводья брыкавшегося коня. «Потопчем» - отвечал тогда Всеслав Милосердный, охваченный таким же задором. Дариуш Прошек – так звали его.
- Заодно нальешь мне да стакан поднесешь. А то я что-то рук не чувствую. – И старик хрипло рассмеялся над своей шуткой.
Вот так герои и прибыли в Загатье.