Спикировав виз, Оленка пролетела по широкому лазу вглубь норы. Оказалось, что отсвет давал небольшой костерок, обложенный гладкими камешками, дым от которого уходил в специальные вытяжки в потолке(умен, гад). На костерке, в небольшом котле, потихоньку доходило какое-то дурно пахнущее варево из трав, какие можно было достать лишь в самых темных уголках чащи.
В самом дальнем углу логова хныкал мальчик леь семи в одной исподней рубашонке до колен. Рубашонка была истрепана, и носила на себе следы от травы и земли, что показывало, как нелегко пришлось мальчику в его скитаниях. Мальчик плакал будто бы уже неосознанно, по памяти - распухшие глазенки были сухи, а борозды слез на грязном личике успели пересохнуть очень давно. Мальчик был истощен, и смотрел только себе в ножки. Свет был ему непривычен - даже отсвет тусклого костерка резал ему глаза.
И самое главное - он был не вполне человек. Из-под рубашки вместо босых пяточек выглядывали два копытца. Одна его рука густо поросла свалявшейся белой шерсткой, а на ее пальцах росли длинные черные когти, похожие на ножевые лезвия. Странная деталь, если подумать. Эту руку малыш баюкал второй, вполне человечьей, хоть и тронутой подшерстком. Его уши вытянулись, замерев в некоем переходном состоянии между козлиными и человечьими. А изо лба уродливо торчал один-единственный длинный козлиный рог, загнувшийся назад. На месте второго рога была уродливая язва с запекшейся сукровицей.
- Не пей... Не пей...