Олену зацепило это "мы", что уверенно выговаривал Осьмуша. Целый табор... беженцы, жители разоренного села, большая семья? Но была же у него родная кровь, своя стая, те, кто спас его, маленького, кинул в санки и увез от врагов. А то, что птенцы вылетают из гнезда, как оперятся - это правильно. Осьмушина печаль ее уязвила виной - почто она еще одному человеку боль причинила, заставила память бередить... Осьмуша искал у ней тепла, и она тоже придвинулась поближе - погреть.
- Вот видишь, как хорошо, - проговорила она жалким от непролитых слез голосом. Они стояли в горле, не хотели уходить, а она их загоняла обратно в глаза, так ей жалко было вдруг Осьмушу с его детской бесприютностью, с этой нелепой и непозволительной для воина сердечной мягкостью и чувствительностью к чужой боли. - Видишь, у тебя сродственники где-то есть, и они тебя не бросили на холоде, сохранили, вырастили, хоть и на чужбине, и помнят тебя добром. А ты... я... -
Олена вдруг проговорила тихим, звенящим от напряжения голосом.
- Никому... никому тебя не дам... убить. Ранят - раны закрою. Заболеешь - вылечу. Ты - не умрешь.
И сама своих слов испугалась, потому что знала, что ее от сердца сказанное слово, хорошее ли, дурное ли - крепко.
- А я... да самая обычная беда, какая. Тятя мой покойный Василий лесничим был при князе муромском, а по молодости-то он много по чащам побегал, вот и привез матушку из северных лесов... она сказывала, жили они на высоком камне в сосновом бору посреди мшар - мать ее знахарка и ведунья, и бабка то же... по материнской линии все такие. Ну и увез ее в Муром, крестил и обвенчался. Любила она его очень. Мы там хорошо жили, в достатке. Меня матушка травки пользовать учила с младенчества. А потом она хворать стала и померла. Душно ей было в городе жить, нехорошо, по лесу она все тосковала, с деревьями в бреду говорила. А потом тятя женился скоро, ну, мачеха... меня незалюбила. Мне кажется, она его приговорила к себе, как Вера Рыгора. Раз тятя уехал, а она меня за огнем послала. Было такое, огонь во всем доме вдруг погас. Я пошла. А меня по пути украли...
Рассказ Олены становился все более отрывочным. Ну... Осьмуша-то, как ей показалось, тоже что-то немного темнил про себя, недоговаривал. Ну и что. У каждого есть в душе чуланчик, куда никому хода нету, наверное, это правильно. У него, у нее. Олена говорила и чувствовала, как между ними вырастает тонкая стеночка лжи - точней, полуправды. Хотела в нее ломануться всем телом, все-все сказать - и будто соскальзывала куда-то.
- Ну и в конце попала я в чащу, даже не знаю где. Там бабка жила в домике, колдунья. Ей одной скушно было. Она меня у себя жить оставила, звериному языку учила, ведовству. Мне там было нелюбо, я к людям хотела, хотя... знаешь, Осьмуша, я ведь тоже с людьми плохо умею ладить. Не то что боюсь, а - не умею. Вот Дане все время будто на ноги наступаю... В общем, хотела уйти, а не могла, потому что там тропинки были заколдованы, без бабкиной воли ни туда, ни сюда. Потом научилась птичкой оборачиваться и улетела прочь. Вот.
- А ты, Осьмуша, - поспешно спросила она, предваряя его другие вопросы. - Ты врагов-то своих отыскал? Что ж, поквитался ты с ними или простил?