Предупреждение, полуощутимым бризом полоснувшее скулу, заставило Джека напрячься. И пока гвардеец выбирался из воды, юноша смотрел на него. Смотрел, силясь отыскать в тёмном блеске доспехов хоть какой-то намёк на присутствие за ними сердца: обычного человеческого сердца, способного увидеть гораздо большее, чем могут наблюдать скрытые за забралом шлема и наверняка прищуренные теперь глаза.
Джек смотрел и не находил искомого.
Холод пронизывал всё тело — не тот, что был прямым следствием вымокшей насквозь одежды, другой холод. Леденящее осознание того, что ему придётся убивать. Одно дело — видеть смерть вокруг и противопоставлять ей свет жизни, песни и неожиданно музыкального шёпота ветра. Совсем другое — проявлять свою волю в противу чужой, выводя кровавые узоры чётким, стройным ураганным движением.
Почему Джек осознал это так поздно? Ещё тогда, в Храме, можно было догадаться: Те, кто затеял эту жестокую игру, заставят своих пешек действовать так, как Им будет угодно. Испытают их на прочность, насытятся вдоволь, а если что-то пойдёт не так, с удовольствием скинут неугодные фигуры с доски.
Лавелл неосознанно мотнул головой и нахмурился, тяжело выдыхая и снова вспоминая о гвардейце. Плевать на правила игры, плевать на монохромность пешек, на любые моральные принципы, будь то свои, отчаянно влюблённые в людей, или чужие, слепо соответствующие приказу. В конце концов, разница не так велика. Джек просто не хочет больше чужой боли. Но если приходится выбирать, если нужно решать прямо сейчас и не мешкая, он не подведёт ту, что спасла его. Решительный блеск голубых глаз Райны только больше убеждал юношу в необходимости сделать то, что следовало сделать.
«Я хочу защитить», — сказал себе Лавелл, поднимая руки.
«Я защищу», — покалывание на кончиках пальцев усилилось.
И последнее, лёгким, мягким и бережным потоком ветра вдоль левой руки, от сгиба локтя до ладони: «Ему не будет больно».